Разгон - Павел Загребельный

Ни одного имени, а все понятно. Все сводилось к обыкновеннейшему примитивно-логичному треугольнику: Пронченко - Карналь - Кучмиенко. Пронченко поставил Карналя, теперь Пронченко снят, следовательно, надо снять и Карналя, а вместо него - третий угол - Кучмиенко. Довольно с него неизвестности и возмутительной недооценки! Он готов наконец возглавить! Что? Карналь академик, а есть еще немало докторов наук? Ну и что? Он охотно возглавит и докторов, и академиков! Разве важны образования и звания? Главное - идейность! Однажды Кучмиенко получил записку. Спрашивали, бывают ли идейные дураки. Кучмиенко неосторожно прочитал записку и, потрясая листочком, сказал: "Счастье, что этот человек не подписался под таким провокационным вопросом!" Зал загремел от хохота, похоронив Кучмиенко под его могучими обвалами.

Когда Пронченко вернулся в столицу, они встретились с Карналем опять же не так, как это водится между друзьями, не за столом, не в мирной беседе, исполненной воспоминаний, вздохов, сожалений и подбадриваний. Снова был звонок, снова неожиданный, снова Карналь узнал, что Пронченко уже несколько дней в столице, хотя семья еще в Приднепровске, живет пока в гостинице, но уже есть рабочее место, кабинет, телефоны, обычная обстановка и, что всего главнее, масса нерешенных проблем, которых с каждым мгновением становится все больше и больше. Но и не ради этого позвонил Карналю Пронченко.

- Угадай, - сказал он с доброй таинственностью в голосе, - угадай, кто тут у меня сидит.

- По-моему, это невозможно, - ответил Карналь. - Либо кто-то из сорока пяти миллионов жителей Украины, либо кто-то из двухсот пятидесяти миллионов советских граждан, либо, если брать глобальные масштабы, один из трех с половиной миллиардов жителей земного шара. Этих вариантов не сможет рассчитать никакая электронная машина.

- А еще кибернетик! - засмеялся Пронченко. - Коли так, придется тебе приехать ко мне. По телефону больше ничего не скажу.

- Приехать? А куда?

Карналь ехал не столько для того, чтобы увидеть неведомого гостя, сколько самого Пронченко. Сожалел, что не обладает умением бурно высказывать свою радость. А как он действительно счастлив, что снова обретает высокую радость общения с этим человеком, рядом с которым нельзя мыслить мелочно, неинтересно, приземленно, который сам горел и зажигал тебя, который светился такой чистотой и честностью, что как бы просвечивал и тебя самого, сам умел увлекаться и поддерживал это умение и способность к увлечениям и в тебе. А что за человек без увлечений?

Помощник у Пронченко был новый. Скуластый, проворный, с умными внимательными глазами, с приветливой, несколько несмелой улыбкой, он сразу узнал Карналя, хотя вряд ли видел его когда-нибудь, не стал по обычаю помощников пугать и предупреждать, чтобы не задерживался и не отнимал много времени, а как бы даже обрадованно сказал: "Прекрасно, что вы так скоро приехали, Петр Андреевич!"

Карналь переступил порог хорошо знакомого ему кабинета, простого, скромного, со столом для заседаний, портретом Ленина над столом, еще были там кресла для посетителей, селектор и телефоны на специальном столике, ковровая дорожка на полу - больше ничего.

Пронченко уже шел навстречу, но шел не один - рядом с ним была женщина, которую Карналю не надо было и узнавать, так как видел ее каждый год, приезжая в гости к отцу. Зинька. Председатель колхоза "Днипро". Ничего в ней от бывшей Зиньки, так же, как ничего не осталось в нем от бывшего чувства к ней. Разве что глубоко теплилась искорка чего-то горестного, затерянного под напластованием лет. Зинька изменилась почти до неузнаваемости. Когда-то она носила с собой запах школы, тот вечный запах кислородного голодания, точно у подводников. А теперь несла с собой ароматы степи, молодой озими, густых ветров, крупных дождевых капель, щедрот земных и небесных и сама была точно воплощение щедрости - пышная, полногубая, большеглазая, голосистая. На импортном темно-синем костюме красиво выделялись ордена, и Карналь успел подумать, что Зиньке, или, как ее теперь зовут, Зинаиде Федоровне, ордена идут, они как бы созданы для такой вот украинской красоты.

- Узнаешь? - спросил Пронченко.

- Да мы два месяца назад виделись, - вырвалось у Зиньки, - с чего бы это Петру меня забыть.

- А ты что, сразу к начальству, к земляку и не показываешься? обиделся Карналь, который никак не мог понять, как и почему очутилась Зинька у секретаря ЦК по промышленности.

- Я же не в гости к землякам, а на совещание председателей колхозов, лукаво повела она глазами на Пронченко, мол, видите, еще и до сих пор ревнует. А может, Карналю это только показалось. Да и не мог Пронченко знать об их прошлом.

Карналь поздравил Пронченко с возвращением. Вышло это у него неуклюже и как бы натянуто. Зинька смотрела на него вполглаза, улыбаясь, она знала Карналеву несмелость еще вон с каких лет, но что он и поныне, уже став академиком, не избавился от своего мальчишеского недуга, этого никогда бы не могла подумать.

А Карналь смущался еще больше от присутствия здесь Зиньки. Слишком хорошо знал Пронченко, чтобы поверить, будто тот вот так просто решил свести у себя в кабинете земляков. Поэтому вел себя сдержанно, настороженно усаживался рядом с Зинькой за стол напротив Пронченко, неохотно потягивал чай, отводя ложечкой кружочек лимона, который все время лез в рот, а лимонов Карналь не терпел, считая этот фрукт несвойственным для жителей умеренного пояса, привыкших к яблокам и хрену, этому универсальному витамину, открытому каким-то мудрым предком.

А Зинька сидела, попивала чай, рассказывала об урожае, о том, как утаила поле черного пара и этим летом пшеница у нее вышла - на весь район. А чернозем у нее - полтора метра толщиной, к нему лишь по-хозяйски подойти, на нем черти рогатые вырастут, не то что пшеница или кукуруза.

Карналь не стерпел:

- О толщине ваших черноземов я знаю, а Владимиру Ивановичу это неинтересно, у него голова забита другим.

Пронченко, видимо, забавляло смущение Карналя.

- Отчего же, - поддержал он Зиньку, - нас еще в школьных задачках заставляли считать размеры земного шара, будто мы должны шить на него одежду или что-то в этом роде. Думаю, не грех нам знать и какой толщины бывают на Украине черноземы.

- Так ведь... - опять хотел было удивиться Карналь.

Но Пронченко угадал его слова и возвратил их ему обратно:

- При чем тут промышленность? Это ты хотел сказать, Петр Андреевич? Так я могу тебе сообщить: Зинаиду Федоровну привел ко мне секретарь по сельскому хозяйству. Она обратилась к нему. Но он ей помочь не в силах. И вот просят моей помощи. А я в свою очередь - твоей.

- Моей помощи? Для тебя, Зинька?

- А хотя бы и для меня?

- Почему же ты не сказала мне об этом?

- Не знала, кому говорить. Ты же в селе никогда о своей работе... Разве мы там знаем, что ты и как. Академик - и все тут. А в остальном - Петько как был, так и остался. Как вот я - Зинька. Да еще у тебя тот черт из-за воротника выглядывает.

- Черт? Какой черт? - весело удивился Пронченко.

- Это моего помощника в селе так окрестили, - пояснил Карналь. - Я уж его уговаривал не ездить за мной, а он заупрямился: это мой долг - и все тут. Да еще имел неосторожность назваться референтом. У нас же в селе еще до войны ругательство было такое: "Ах, ты ж, референт паршивый!" Никто не знал, что это за слово, но где-то услышали - и сразу заверстали его в бранные слова.

- Тут вам никто не помешает, Зинаида Федоровна, - повел рукой по кабинету Пронченко, - ни помощников, ни референтов. А меня считайте посредником. Расскажите Петру Андреевичу обо всех своих планах, требованиях, претензиях и мечтах.

- Не много ли на один раз? - хмыкнул Карналь, еще не догадываясь, что от него может понадобиться Зиньке. - Мое дело - вычислительные машины, а не колхоз...

- Интересно, - вспыхнула Зинька, и в лице ее промелькнуло что-то давнишнее, пионервожатовское, дерзкое, - интересно, а откуда ты такой взялся, если не из этого колхоза и не от этой земли?

- Никогда этого не скрывал.

- Почему же так сразу: я - только к машинам, к вычислительным! А если мы попросим и нам эти твои вычислительные?

- Вам? В Озера?

- А что? Видел наше новое село? Не нравится? Плохо спланировано?

Карналь вспомнил отцово письмо о том, как планировали переселение. Привыкшие к озерянским просторам, к беспредельным берегам, широким левадам, ничьим холмам, клинцам, озеряне не могли представить себе, как они поместятся в том удлиненном, но страшно тесном четырехугольнике степи, где должно было разместиться их новое село. Вместо огородов на гектар каждому теперь полагался участок в двадцать пять соток - только и разницы, что одному мог выпасть квадратный, а другому - прямоугольный. Но эта проблема отступила перед более важной: какие брать участки? Каждый боялся прогадать, пошли в ход заслуги, знакомства, хитрости, плутовство, словно бы мобилизовалось невольно все дурное перед тем, как оставить его навеки на старом месте, но новое место все-таки заполучить при помощи старых, проверенных на протяжении столетий способов. Соответственно тому, как некто сумел получить участки под застройку, новое село самими же озерянами, от рождения обладавшими заостренным чувством юмора, делилось на три части. Первую - возле колхозного сада, где построились самые горластые крикуны, захватившие участки первыми, назвали Горлохватовка. Ту, что вокруг председателя колхоза Зиньки Лебедевой и бухгалтера Федора Левковича, Лизковка (намек на нездоровую страсть кое-кого к униженности, которой никто не требует). Под самой горой, собственно, уже на склоне, открытом всем ветрам, выпали участки вдовам да старым людям, лишенным энергичности то ли от природы, то ли еще по каким причинам. А поскольку первым поселился там дед Пакилец, то и часть села названа была Пакильцовкой и считалась поначалу участком людей, так или иначе обиженных. Больше всего переживал сам дед Пакилец, который всякий раз ловил Карналя, когда тот приезжал к отцу, и, пожевывая свои длинные седые усы, излагал одну и ту же жалобу: