Парень с большим именем - Алексей Венедиктович Кожевников

любил, вот оно и сказалось. Парень, не забывай писать про завод, не то затоскую я.

Отец высунул из вагонного окна желтое, с черными крапинками въевшегося железа лицо, двое молодых друзей стояли перед ним на платформе. Он оглядывал их крепкие фигуры, румяные лица и радовался, что эти лица близки и дороги ему. Но вместе с радостью неприятная догадка шевелилась в уме рабочего: «Отдежурил я свое».

— Если квартиры отделают и будут селить в них, дай знать! — крикнул сыну.

Поезд осторожно двинулся. Настя попросила:

— Зайди к моему отцу и скажи, что посуху я приеду.

— Зайду, скажу.

Поезд ускорил бег, и лицо Милехина скрылось в вагоне.

Приехал Петр в Дуванское и удивился всем переменам, происшедшим без него. Он никак не думал, что за полтора года Дуванское потеряет свое лицо и обратится в деревню.

А так случилось. Широкие улицы, пыльные летом и топкие осенью, подернулись травой. Треть домов была продана на слом и на распил. Всюду лежали широкие пустыри, на которых начинали разводить огороды и сады. Все Дуванское было охвачено поясом полей, местами зеленеющих озимью, местами черных, оставленных под пар. Поля длинными языками ложились среди гор по долинам. В домах, хозяева которых не ушли в чужие места, появились лошади, сохи, бороны.

Ходил Петр по улицам и всюду видел, как укрепляется в Дуванском крестьянский труд, кормилицей становится земля, а не железо.

Последнее напоминание о былой жизни — заводские корпуса — разбирали по кирпичику и увозили на ближайшую железнодорожную станцию, где строилось новое депо.

Милехин с первого же дня разыскал Степкины удочки и начал выходить к пруду. Сядет на плотину, около плещутся в воде гуси и утки, забудет про рыбу и думает о Дуванском:

«Уток и гусей не было. Развели всякое хозяйство, все надо». Под плотиной ревет Ирень, будто злится, что приходится ей бежать в узкой трубе, хотя и нет в том никакой надобности, будто требует, чтобы убрали трубу и дали ее водам простор.

По плотине проезжают телеги, нагруженные навозом, проходят люди с вилами, топорами и лопатами, останавливаются они перед Петром и вступают в разговор:

— Погостить приехал али насовсем?

— Здоровьишко подгуляло. Отдохну и опять туда же.

— А мы вот — видишь?

— Вижу, вижу. Какая сила в заводе была, остановили его, и жизнь пошла другим кругом. Привыкаете?

— Помаленьку привыкаем. Первый год беда была, думали, с голоду издохнем, а теперь оклемались. Полей-то кругом, сенокосов, огороды заводят, скоро сады поднимутся, — говорят люди и радуются, что вышли они из нужды, приспособились к незнакомому труду и новой жизни.

— Как лучше, мужиком или рабочим? — спросит, бывало, Петр.

— Там и тут работать надо. Без работы везде плохо.

Вернется Милехин, заглянет Марья в бурак, там пусто.

— Ну и рыболов же ты, отец! Степка — и тот был лучше.

— Он и наловит, когда приедет.

— Да я ничего, шутя говорю.

— И я шутя. Дай отдохнуть, привыкнуть, тогда и буду знаменитым рыболовом.

— Ой ли? В завод потянешься.

Марье хотелось поговорить с мужем, где он думает кончать свою жизнь, но она удерживалась.

«Дам отдохнуть, поправиться, тогда и поговорю», — думала она, перекапывала огород, возила на тачке навоз и не неволила мужа.

Он же, бывало, завернет на огород, посмотрит и скажет:

— Пользишка от него есть какая-нибудь?

— Жить помогает.

Повернется Петр — и за Ирень, в луга, где солнце, ветер, запах травы. Чувствует он, как возвращаются к нему силы, проходит боль в ноге и утихает кашель. Тянется к солнцу и лесному воздуху, как малое дитя, точно думает наглядеться, надышаться за все годы, которые провел в темных и душных цехах. Вспоминает он Степку и Настю: «Лыжи любят, волю и солнце, понимают, что жизнь в нем». И жаль становится, что слишком рано его оторвали от воли и воздуха, тринадцати годов сдали в мастерскую.

Оправился Милехин и сам заговорил с женой:

— Мать, я ведь здоров.

— Благодари бога. Что, не бежать ли задумал?

— Потолковать надо, где мы век коротать будем.

— Где-нигде, только одна я здесь не могу, из сил выбилась. То ли сам оставайся, то ли Степку посылай!

— Парня нельзя: осенью он в науку пойдет.

— А сам ты?

— Слов не говоря, может, и здоровей здесь, только… к заводу привык. К жизни той и к труду. Брось ты, мать, домишко и к нам. Квартиру новую получим и огород для утехи тебе заведем.

Марья долго не давала ясного ответа, а муж все убеждал:

— Степка в Дуванское не поедет, и тянуть не к чему. Я тоже не крестьянин. Отдохнул — и потянуло, как старого журавля.

Действительно, Петр, отдохнувши, затосковал. Ему постоянно представлялся листокатальный завод, мартен, полыхающий пламень и шум.

«Ну что я здесь, какой я крестьянин, когда мое место у железа, у огня!»

Особенно сильно схватывала тоска вечерами. Петр выходил за ворота, прислушивался к шагам усталых лошадей, к скрипу расхлябанных колес, и чудилась ему смерть. Подбирается она к Дуванскому со всех сторон, за полтора года смела треть домов, сметет еще много и оставит маленький бедный поселок, где будет безысходная нужда и вечная бесплодная борьба с каменистой землей.

Сердцу старого рабочего ближе и родней было не умирающее Дуванское, а все расширяющийся листокатальный завод. Там бушует пламень, животворящим потоком на всю страну льется железо, строятся новые цехи,