Жизнь, театр, кино - Жаров Михаил Иванович

- Надо будет пробу сделать для художественного совета. Просят... да я думаю, и тебе будет интересно поискать грим.

"Ага, - пронеслось у меня в голове, - понимаю, это он золотит противную пилюлю пробы... Так, значит, Толстой зря обещал без пробы. Кого-то еще хотят взять". Но я, очень мило улыбнувшись, поспешно сказал:

- Да, да, конечно, мне интересно поискать, очень! Я пойду к гримеру, поищу, глядишь и найду!

Но Петров, этот видавший виды человек, хитро заулыбался и, протянув мне пачку "Тройки", сказал:

- Ходить тебе не надо, отдохни! Покури! Вот сейчас придет Анджан, и мы все обсудим, проверим, прикинем!

- А портреты есть Меншикова? - спросил я.

- Мало, да и то немецкие для второй серии, когда он был уже шишка важная, сановник. А в первой серии он ведь пирогами торговал, с таких портретов не писали. Придется думать, обговаривать, искать самим!

Пришел А. Анджан, и выяснилось, что, кроме мольеровского парика для пробы на роли сенаторов, у него ничего нет. У костюмеров было тоже нелучше - несколько дежурных костюмов: французский - для двора и военный - для офицеров и генералов.

Я всегда был противником возмутительной системы проб. Актера приглашают на большую работу и, не продумав, в наспех подобранных, отдаленно похожих костюмах, в случайных париках и наклейках делают скоропалительные пробы, которые часто решают, будет актер играть роль или нет. Черт знает что! При этом еще клянутся Станиславским!

Собравшиеся помощники и консультанты решили, что раз ничего на меня не лезет: все было мало и узко, за исключением одного французского камзола, снять меня во французском парике.

- Кстати, и посмотрим, как ты в нем будешь выглядеть для второй серии, - поставил точку Петров, и я пошел гримироваться.

Между прочим, я узнал, что кандидатов на роль Петра - их было человек двенадцать - пятнадцать - подгоняли по гриму к висевшим портретам, и даже некоторые были очень похожи, но Алексей Николаевич, как только увидел пробу Симонова, воскликнул:

- Вот это Петр! Не правда ли? Ну, конечно, он!.. Утверждаю!..

- Но знаете ли, - возразил ему один из консультантов, - он единственный актер, который не похож ни на один из двадцати пяти портретов Петра!

- Неважно, - сказал Толстой, - если Симонов сыграет его ярко и интересно, - а по кинопробе я вижу, что он Петра сыграет именно так, - то запомнят его. Это и будет двадцать шестой портрет, потому что, вспоминая Симонова, будут представлять себе Петра.

Грим был у меня несложный: положив тон, Анджан надел на меня серый (белый волос, с сединой), очень пышный мольеровский парик. Я взглянул в зеркало и тут же понял, что этот ужасный парик мне противопоказан. Парик, с его буклями и завитушками при моем русском, круглом носе, круглом подбородке, подходил ко мне так же, как корове седло. Вольтером - как он выглядит на знаменитом скульптурном портрете - я не был! Тем не менее пробу сделали, сделали наспех, без Петрова, сняли крупный план в профиль и анфас, с улыбкой и без оной. Я уехал опечаленный.

Прошла неделя - ни ответа, ни привета... Все! Значит, провалили нарочно, иначе почему же молчание? Если бы я подошел, вызвали бы, так обычно это делается, через два -три дня телеграммой: "приезжайте примерку костюмов" или еще конкретнее: "заключения договора".

И я отправляю, как мне кажется, ни к чему не обязывающую дипломатическую телеграмму: "Хочу смотреть пробу свободен завтра". Мне отвечают: "Приезжайте".

И никаких обнадеживающих намеков.

Хождение по мукам

Войдя в группу, я понял, что все рухнуло. Обычно милые и такие разговорчивые ребята и девушки при моем появлении изменились - одни полезли куда-то под стол, поднимать то, что не падало, другие, уткнувшись носом в книгу, с такой старательностью ее разглядывали, как будто это был тот первый экземпляр, который осчастливил человечество.

Я, смотря на их затылки, сказал: "Здравствуйте", но,

получив в ответ бормотание, прошел в кабинет Петрова.

- Владимир Михайлович просил подождать: если хочешь, сходи в буфет, - посоветовал мне всегда улыбающийся, с чересчур благополучным лицом Коля Лещенко, не здороваясь и не поднимая головы от стола, где читал сценарий. Он был вторым режиссером и одним из соавторов сценария "Петра I".

- Спасибо, я сыт! - сухо ответил я, хотя мне ужасно хотелось с ним поговорить.

После длительного молчания и двух сигарет, выкуренных залпом, для бодрости, я, напустив на себя этакую развязность, независимым тоном начал разговор:

- Ну, как?.. Смотрели мою пробу?

Он молча дочитал страницу до конца, перевернул ее, потянулся и, зевнув во всю пасть, ответил:

- Да! Кажется... - И опять начал читать.

- Ну, и как? - уже грубо и настойчиво спросил я. Меня злила и его гнусавость, и безразличие, с которым он мне отвечал.

- Увидишь сам! - отмахнулся он от меня, затем, подвинув чужую пачку сигарет "Тройка" и, промямлив: - Кури - вышел из кабинета. Он был в эту минуту такой "вежливый и аккуратный", что я...

"С тобой и говорить-то не хотят, а ты лезешь... обиваешь пороги... Ни стыда, ни совести у парня... право..."

Сколько горечи я испытал, сколько слез от обиды я мог бы пролить в эту несчастную и такую, казалось, позорную для меня минуту, если бы в это время не вошел Владимир Михайлович, а вместе с ним очень милая и очень красивая Алла Тарасова. Он что-то рассказывал, и они оба весело хохотали.

- Батюшки! Да это Миша! Вот не узнала! - воскликнула она. -Почему такой грустный? - И, не дожидаясь ответа, продолжала: - Как я рада! Когда вы уезжаете? Сегодня... Да?.. "Стрелой"... Да?.. Значит, вместе? Терпеть не могу ездить одна! Значит, до вечера? Ужинаем вместе? Вы где? Ах, в "Европейской", а я в "Астории"... Пока!

Прощебетав все восторженно, одним духом, она ушла счастливая и обаятельная.

Петров, проводив ее, сел за стол. И, как всегда, закурив "Тройку": и выпуская клубы дыма, он небрежно меня спросил:

- Как ехал? "Стрелой"? Выспался? Да?

Опять во мне поднялась тоска, и я зло ответил:

- Ехал хорошо! Спал еще лучше!

Повисло молчание.

- Хочешь смотреть пробу? - вдруг резко спросил Петров.

- Да! - почти крикнул я от тоски и боли.

- Пойдем!

И мы пошли, но не группой, как бывает обычно, при хорошей пробе, а вдвоем, медленно и молча, пересекая двор. Чувствовалось, что буквально вся студия жила подготовкой к "Петру". Мы проходим мимо группы статистов переодетых в костюмы бояр и солдат, делались пробные съемки для пленки, света, фактуры материала.

Мне ужасно хотелось поговорить с Петровым, услышать слова, пусть горькие, но человеческие, слова друга, который мне объяснил бы, что же произошло, но... то Петров останавливался и делал какие-то указания, то его останавливали, спрашивали что-то.

"Путь Христа к Голгофе был легче, чем мой, - думал я, направляясь к просмотровому залу, месту, где уже кто-то решил мою судьбу. - Ну, хорошо, ладно. Художественный совет меня забраковал... конечно, в этом парике я плох, но почему же холодно произнесенное "нет!" так меня терзает? Не потому ли, что до сих пор мне такого "нет" не говорили, и стало обидно? Так, что ли? Да, мне очень обидно, что они не поверили не только мне, но и Толстому, когда этот большой художник увидел, оценил, уверовал в меня и сказал: "да!". И я хочу понять, кто же прав?"

Когда мы сели, я, собравшись с духом, вдруг совершенно чужим голосом спросил Петрова:

- Художественный совет, конечно, смотрел?

- Да.

- И, конечно, сказали: "нет"?

- Сказали.

Потух свет в зале, и на экране, во всю его длину и ширину, появилось лицо. Нет! Лицом "это" назвать было нельзя, -появилось что-то крупное, круглое с дырочками, которые высовывалось из чего-то, что напоминало куст! Ужас!