Горизонт событий - Ирина Николаевна Полянская

солнцем, то луной, за свет которых не надо платить, впрочем, это не аксиома, за все приходится платить, бесплатный только сыр в мышеловке, и тот уже давно съеден — мышь идет на запах еще и потому, что ей некуда идти, куда ни кинь — заставы и заборы с трехрядной колючкой поверху, переступать границы вправе только солнце, и то потому, что рельсы, по которым оно скользит, снести невозможно, как, например, птицеферму или садовое товарищество.

Теперь Надя спрашивала себя: где, когда, в чем она ошиблась, в каких глубинах вызрел билет на этот поезд дальнего следования, перевозящий ее как бесчувственный багаж, маркированный слабой надеждой на пригласившую ее подругу, которая обещала кров, работу и участие, словом, все то, чего Надя давно была лишена?.. Что она делала не так, как другие? В какой мере была правдивой? Почему потеряла уверенность в себе? Почему ее не понимают, как письмо юкагирок? Когда, в какой день посадила в землю зерно этого путешествия, отдававшегося в ушах страшным грохотом, как будто поезд все время несся по мосту?..

В те времена, когда училась Надя, к блокадному пайку реальной литературы стали понемногу приплюсовываться крохотные довески полуслепых ксерокопий, сборников стихотворений, которые можно было прибрести в валютном магазине «Березка», и старых изданий, сохранившихся в частных библиотеках. Владимир Максимович иногда давал понять студентам, что такого собрания книг, как у него, нет ни у кого во всей Москве, но ни с кем не делился своим хлебом, никого к нему не подпускал. В уникальность его коллекции верили и не верили. Как могла эта библиотека, в которой, как он говорил, было все, разместиться в однокомнатной квартире? Высказывались невероятные догадки. Либо его жилплощадь битком забита запретными плодами, вроде Набокова, либо библиотека составлена из каких-то удивительных раритетов, драгоценных реликвий, переплет которых украшен агатами (от бессонницы) и сапфирами (от удушья), редчайших инкунабул, появившихся на книжном аукционе в Лондоне во времена континентальной блокады, книги Сивиллы, записанной на пальмовых листах, миниатюрной «Илиады», о которой Цицерон рассказывал Плинию, флориарий и бестиарий экзотических фолиантов с затейливыми фронтисписами...

Владимир Максимович, похожий на сутулую «букву Меркурия» (означающую астральное тело), был весьма замкнутым человеком. Своим раздраженным скрипучим голосом он втолковывал студентам лингвистические особенности языков финно-угорской группы, метался, перепачканный мелом, от доски к столам, за которыми студенты пытались листать посторонние книги. На самом же деле он был далек от всего этого — от парадигматики и оксюморонов, на самом деле он, как хищник в засаде, выслеживал какой-нибудь раритет, находящийся пока в чужих руках, но уже сдвигаемый мощным полем электрического желания в его сторону... Правда, существовали другие любители, желавшие приобрести это же самое издание, и у них имелись к тому достаточные средства, и Владимир Максимович обдумывал, как увести их электрические желания в сторону, утопить в земле, как громоотвод топит молнию, какими книгами и сведениями о книгах пожертвовать, чтобы переключить внимание соперников. Поэтому он нервничал, бегал, всклокоченный, по аудитории, перехватывал чужие записки и, злорадно кривясь, зачитывал их вслух.

Но Надя чувствовала, что визгливость и раздражительность в его голосе имеют отношение не только к вожделенной и пока недоступной ему книге, но и к ней, к ее вызывающему кокетству с одним студентом для того, чтобы подразнить другого, к переброшенным на ее стол запискам, к громкому перешептыванию с соседом... Надя чувствовала, что он наивен, как ребенок. Его попытки наладить контакт с противоположным полом ушли в текст, как это случилось с юкагирскими девушками.

Кроме языкознания и семиотики, он интересовался вопросами психолингвистики, но слух его оставался девственно-неспособным воспринять реальный смысл произносимых слов, то есть подтекст... Допустим, когда ему говорили о девушке: «Она вульгарна, она сильно красится», он расшифровывал это сообщение как констатацию, допустим, духовного убожества этой девушки, и ему в голову не приходило как следует вслушаться в голос ее обличителя или всмотреться в его лицо, на котором была написана какая-то личная обида... Он вообще не принимал в расчет самого мощного фактора человеческих отношений — личного, поскольку не интересовался людьми.

Куртка-аляска, внезапно сменившая старое двубортное пальто, в котором Владимира Максимовича привыкло видеть не одно поколение студентов, прочитывалась Надей однозначно как кучка мха, снабженная веточкой с заточенным концом, указывающая направление, где лежит добыча. Страница журнала, усеянная «отл.» за ее письменные задания, которые прежде оценивались весьма скупо, напоминала письмо зулусок, составленное в виде ожерелья из одних красных бусинок, обозначавших неудержимую тягу любви... Как-то у Нади закончилась паста в шариковой ручке, и Владимир Максимович одолжил ей свою, с золотым пером авторучку, а она вспомнила, что в «почте ароко» нигерийцев позолоченное перо символизирует жажду встречи. И даже знак ее отсутствия на лекциях, огромный, прихватывающий две соседние клетки в курсовом журнале, корявый и раздраженный, смахивал на корейский иероглиф тоски...

И она видела, как из этих азбучных знаков внимания к ней, на которые надо было как-то реагировать, постепенно складывается адстрат, в нем встретились языки двух ареалов, и непривычное восприятие новой знаковой системы, как будто она вдруг проснулась в чужой стране, контуры которой с каждым занятием все больше определялись и уточнялись, испугало ее... Интуиция подсказывала Наде, что общий язык связывает людей куда крепче, чем память о детстве, сильнее, чем страсть, задушевнее, чем родина, тем более язык-шифр, язык-код, рождающийся под небом, когда слова почти безмолвно обретаются в знаках заката, разноцветной толкучке зонтов, в тропинке под ногами, по которой они шли в тот вечер, и осенний туман, ссутулившись над деревьями, стоял рядом как свидетель.

Этот путь, устланный палой листвой, наверняка заключал в себе тонкую, благородную прелесть, особенно любимую Надей, но поле ее зрения оказалось выбранным до колоска присутствием неуклюжего спутника-ухажера, ступавшего за нею след в след. Ей казалось, что на самом деле он бежит впереди нее, как усердный царедворец, отдергивая по мере их приближения кулисы с изображением деревьев с лицевой стороны и их теней с изнанки, прозрачный занавес ветра в заплатках текучей листвы.

Книги Владимира Максимовича не вызывали в ней совершенно никакого любопытства. Ей хотелось проникнуть в эту пещеру лишь потому, что она считалась недоступной простому смертному. Туда не ступала нога человека, за исключением того, кто заложил это сокровище как динамит под текущую в стороне от него жизнь со своими мелкими интригами и паучьими интересами... Но Надя догадывалась, что напрасно она приняла его приглашение и пришла к нему в гости. Предприятия, в которые она ввязывалась не от чистого сердца, обычно обрушивались, как сны. Корысть вносила в Надино