Дело Локвудов - Джон О`Хара

— Верно, не простая, — согласилась она, разглядывая часики.

— Не хочу ни о чем тебя спрашивать, Тина. Будь я проклят, если спрошу.

— А есть что спросить?

— Да, есть. Но я не стану.

— Он хочет, чтобы мы поженились до начала учебного года, — сказала она.

— И ты согласна?

— Кажется, да.

Он засмеялся.

— Кажется, да. А учебный год начинается уже через две-три недели.

— Точнее, через три, если считать от ближайшего вторника.

— Где же состоится бракосочетание, если ты на него согласишься?

— У мирового судьи. Пышной свадьбы в этом году уже не получится, да я и не хотела.

— Могла бы сыграть скромную свадьбу в Шведской Гавани, в кругу двух семей.

Она покачала головой.

— Женятся-то не семьи, папа, а только Прес и я.

— Меня там тоже не будет?

— Боюсь, что нет. Я не скрытничаю. Просто я сама еще ничего не решила. Но когда решу — если решу, — то уеду отсюда. И в следующий раз когда увижу тебя, буду уже замужем.

— И Престон тоже так хочет?

— Он-то как раз и хочет.

— А его родители?

— Родителям он еще ничего не сказал. Я познакомилась с ними со всеми, кроме брата, который в Мексике. Они видели меня, так что, когда их известят о браке, смогут сказать, что знают меня, знают, что я белая, молодая и не такая уж безобразная.

— Я обещал не спрашивать тебя, а сам только и делаю, что спрашиваю, — сказал Джордж. — Но вот единственный, в сущности, важный вопрос: почему ты никак не можешь решиться?

— На этот вопрос столько ответов, что я не знаю, какой из них правильный. Какой настоящий.

— Значит, я не так сформулировал свой вопрос. Ты его любишь?

— Нет.

— Потому что боишься полюбить?

— Возможно. Ты думаешь, меня смущает то, что случилось со мной за границей?

— Я этого не сказал, Тина. Я лишь спросил, боишься ли ты полюбить его.

— Я не боюсь любви, папа. Я просто его не люблю.

— Тогда на чем же будет основан ваш брак?

Она помолчала.

— На общности взглядов. Дружбе. Товариществе. Чувстве солидарности.

— Так я и думал. Этого я как раз и боялся.

— Чего боялся?

— Ты сама знаешь, Тина. Давай говорить честно, нас никто не подслушивает. Я целиком за этот брак, если ты его хочешь, но ты должна звать точно, на что идешь.

Она улыбнулась с довольным видом, чего отец никак от нее не ожидал.

— Молодец, папа.

— Я — молодец?

— А он все гадал, помнишь ли ты. Оказывается, помнишь. Он так и думал, но не был до конца уверен. Я была убеждена, что помнишь, потому что ты никогда ничего не забываешь.

— Не задавай мне загадок, барышня.

— В первый раз, когда Прес был здесь, он рассказал тебе о своей дружбе со школьным преподавателем физкультуры.

— Рассказал. Не мог же я этого забыть.

— И ты, естественно, решил, что это — не простая дружба.

— Да, решил.

— Ты был прав. Прес вступал в связь как с женщинами, так и с мужчинами. Уже с мальчишеских лет. И Прес не знает, излечит ли его наш брак.

— Я могу сказать тебе, Тина. Не излечит, если ты имеешь в виду гомосексуализм. Поэтому ты и боишься выходить за него? Или колеблешься?

— Нет. Наша дружба как раз на этом и зиждется. У него своя проблема, а у меня была своя. Была и осталась.

— У тебя-то что за проблема? Ты же не лесбиянка.

— Нет. Назову ее деликатно: неразборчивость в связях.

— Один-два романа в Европе, — сказал отец.

— Ха-ха.

— Тебе же всего двадцать шесть лет. Не понимаю, что еще может означать эта твоя «неразборчивость в связях».

— Не для разговора за завтраком, папа. За всю жизнь у меня был только один настоящий роман — с путевым обходчиком. Единственная связь, длившаяся достаточно долго, чтобы назвать ее романом. Вот почему я так расстроилась, когда она порвалась. Думала, что нашла человека, который не даст мне превратиться в шлюху, но я все равно превратилась, и он меня бросил. Помнишь, я говорила тебе про оперную певицу, муж которой постоянно пьяный? Так вот, меня застали с ним в постели. Причем я была почти уверена, что застанут, и все-таки легла с ним. Если бы я находилась за границей, папа, и жила среди этих людей, то была бы одной из многих. В Соединенных Штатах, где меня, по всей вероятности, будут окружать люди иного сорта, я выгляжу как женщина с клеймом.

— Женщина с клеймом, — повторил отец. — К тому же не с одним.

— Да, не с одним.

— Я не имел в виду только твой характер.

— Я тоже. На внуков от меня не рассчитывай, папа.

— У тебя был аборт?

— О, это бы еще ничего. Я схватила дурную болезнь, поэтому меня и оперировали. Дядя Пен об этом знал, и тетя Уилма знала. Дядя оплатил все расходы. Наверно, поэтому он и оставил мне эти деньги — наличными. Ты ошеломлен. Я по лицу вижу, что ошеломлен. — Она протянула руку через стол и коснулась его руки. — Отпусти меня за границу, папа.

Он покачал головой.

— Нет.

— Если скажешь «уезжай», то я уеду. Иначе выйду замуж за Преса.

— Он обо всем этом знает?

— Почти все. Самое худшее я ему сказала. Да ему и о себе было что рассказать.

— Я думаю, — согласился отец.

— Большинство людей вступает в брак в надежде на что-то хорошее, светлое. У нас же нет почти никаких надежд.

Он погладил ее по руке.

— Не заблуждайся насчет большинства. Бывают случаи и похуже.

— Ты уже не радуешься браку так, как несколько минут назад?

— Не знаю, — ответил он. — Не было времени подумать. Но отправлять тебя за границу я, во всяком случае, не собираюсь. И не пытайся перекладывать это на мои плечи. Тина. Будь твой дядя Пен сейчас жив, он бы знал, что ответить. А я не знаю.

— Не обижайся на меня за то, что я обратилась тогда к дяде Пену. Обратиться к тебе я не посмела. Полгода назад я бы сюда не приехала. Но теперь я здесь и спрашиваю, что мне делать.

— Что бы я тебе ни посоветовал. Тина, ничто не пойдет на пользу, если ты не захочешь серьезно пересмотреть свою жизнь. Можно, конечно, обратиться к психологам и специалистам по психоанализу, но я не знаю, много ли от них будет проку.

— С одним из них я спала. Отвратительный человек. Гном. Русский еврей с длинными усами и намного меньше меня ростом. Единственный психоаналитик, кого я знала, но он ничем мне не помог. Наоборот, я помогала ему — он сам мне откровенно в этом признался.

— Вот видишь, Тина. Как я могу советовать тебе, что предпринять? Среди твоих знакомых вдруг оказывается еще одна личность, о которой я впервые слышу. — Он посмотрел на садовника, начавшего подстригать газон. — И все же я могу сказать, откуда все это взялось. — Он взял ее за подбородок. — Знаю, откуда эти глаза. Эти скулы. Форма твоей головы. — Он опустил руку. — И совершенно точно знаю, откуда все остальное — и хорошее и плохое. Сомневаюсь, чтобы какой-нибудь еврей с длинными усами или безусый нееврей способен был изменить тебя. Да я и не хочу, чтобы менял.

Она вдруг разразилась слезами и выскочила из-за стола. Они сказали друг другу все, что в силах были сказать, и теперь она воспользовалась правом женщины отдаться чувству более сложному, чем все ее прежние чувства.

Заведенный в доме порядок заявил о своих правах и не дал Джорджу времени на размышления. Кухонная дверь распахнулась и впустила кухарку.

— Разве мисс Тина не будет завтракать? — спросила она.

— Пока нет, — ответил Джордж Локвуд.

— Я слышала, как она пошла наверх. Она любит поджаристый бекон, и я могла бы приготовить его к тому времени, когда она вернется сюда. Вы не знаете, какие она любит яички?

— Золотые, — ответил Джордж Локвуд.

— Золотые яички? Это что, то же самое, что, как вы говорите, солнечной стороной кверху? Знаете, мистер Локвуд, вы не всегда понятно говорите, Иногда я почти вас не понимаю. В вашей семье это — в порядке вещей.

— Иногда и я не совсем понимаю, что вы говорите, Мэй. Мисс Тина будет завтракать тогда, когда пожелает. А когда она пожелает, я не знаю.

— Разве чашка кофе — завтрак для молодой здоровой девушки? Да и кофе-то не допила. От завтрака откажешься, весь лень наперекосяк пойдет. — С этими словами Мэй вышла и закрыла за собой дверь, чтобы не слышать ответ хозяина.

Но он не собирался ей отвечать. Мэй относилась к тому типу служанок, о существовании которых, если они в данный момент отсутствуют, легко забыть. А наверху Тина, она страдает, и он ничем не может ей помочь. Сознание неспособности придумать что-то, найти средство вывести ее из состояния отчаяния угнетало его. В первый и единственный раз в жизни ему пришла в голову мысль увезти ее в какую-нибудь неведомую страну, где они могли бы начать жизнь заново. Но он знал, что такой страны нет, и сама мысль об этом лишь подтверждала его беспомощность.

Взяв с собой бостонские и нью-йоркские газеты, он перешел с террасы в комнату, которую супруги Уайт именовали салоном, и сел на диван. Это слово неизменно вызывало в воображении дам и джентльменов в вечерних туалетах, благовоспитанно беседующих в то время, как слух их услаждает струнный квартет, расположившийся за комнатными пальмами. По всей вероятности, не только струнный оркестр, но даже солист-скрипач никогда не появлялся в этих стенах, и тем не менее во всех описаниях дома и в переписке комната эта именовалась салоном. Он рассеянно смотрел в газету, сам же в это время терзался мыслью о дочери. Как она обнаружила, что заразилась венерической болезнью? По всей вероятности, со слов других: ей сказали, что она заразила кого-то. Если так, то, значит, есть на свете мужчина, который презирает ее. И теперь она всю жизнь будет знать, что такой человек есть и что рано или поздно он может сказать кому-нибудь: «Тина Локвуд наградила меня триппером»; пусть даже не скажет, а только шепнет — все равно она узнает и всегда будет этого бояться. Придет время, найдется еще мужчина, который сделает ей предложение, а она вынуждена будет ответить: «Я не могу иметь детей». И при этом непременно объяснит, почему не может, иначе она не была бы Тиной.