Ледовая шхуна. Маниту. Врата Азерота.Самый большой счастливчик - Майкл Муркок

Такую они вели войну — войну против древнего волшебства, против могущества, созданного кхалами. Такова была мания Моргейн, и таков был долг его, ее слуги… и не его было дело судить, почему она выбрала именно этот, а не другой путь. Сам он шел за нею потому, что дал ей клятву в Андуре. Она искала Властелина Врат этого мира, Врат, которые ей надлежало закрыть. И она нашла их, потому что Ченджеллин не лгал. Это были те самые Врата, через которые они попали в эту страну и через которые следом за ними ворвались их враги.

Они бежали, спасая свою жизнь, но как назло эта страна уже оказалась во власти их врагов.

— Мы ушли только потому, что на нас еще воздействуют Врата, — сказала Моргейн, когда они начинали путешествие к северу, когда меч впервые предупредил их.

Но по мере того, как они уходили от Врат, а меч давал все тот же обескураживающий ответ, Моргейн начинала что-то невнятно говорить о горизонтах и земной кривизне и о других вещах, которые он никак не мог понять. Но в конце концов покачала головой, и на лице ее был страх. Он пытался убедить ее, что они ничего не могут сделать, им остается только бежать, потому что враги рано или поздно настигнут их. Он этим утешить ее не мог.

— Я точно узнаю, — сказала она, — если посыл к сегодняшнему вечеру не ослабеет, меч может найти Врата, меньшие по размерам, но все же возможно, что мы на другой стороне мира или слишком далеки от Врат. Но малые Врата сияют не так ярко. Если сегодня меч будет светить так же, как прежде… тогда мы будем знать наверняка, что мы сделали.

Теперь они знали это.

Ванай снял с себя часть доспехов. Не было у него такой кости, которая бы не болела, но сегодня у него был плащ и огонь, и он был скрыт от глаз противников, и это было лучше, чем то, что он имел прежде. Он укутался в плащ и прислонился спиной к старому дереву. Меч свой он положил обнаженным на колени. Шлем с головы он снял в последнюю очередь и отложил в сторону, с наслаждением чувствуя, как волосы щекочет ветерок. Шлем его был обмотан белым шарфом илина. Ручей журчал в камнях, вздыхали деревья, тихо переступали лошади, пощипывая чахлую траву на прогалине. Шиюеньская кобыла выросла в стойле, она не умела чувствовать врага, но на Синтаха можно было положиться, как на любого мужчину, он был обучен, как надо вести себя в бою и не доверять чужакам, и он доверял серому коню как себе самому. Набитый желудок, тепло, ручей, из которого можно утолить жажду, изобилие дичи стоящей охоты. Поднялась луна — маленькая, непуганая — увидеть что-нибудь подобное, когда ты не знаешь пути домой, бывает полезно. Луна была похожа на ту, что всходила над лесами Андур-Керше. Ему было бы вполне спокойно, если бы Ченджеллин показывал какой-нибудь другой путь.

Заря подкралась тихо, незаметно, с пением птиц и фырканьем лошадей. Ванай по-прежнему сидел, поддерживая голову руками и с трудом удерживаясь, чтобы не закрыть смыкающихся век. Моргейн пошевелилась, протянула руку к оружию, изумленно заморгала, увидев его, опершись на локоть.

— Что случилось? Неужели ты заснул на посту?

Он вздрогнул в предчувствии ее гнева и потряс головой.

— Я решил не будить вас. Вы выглядели очень усталой.

— И, по-твоему, будет лучше, если нынче ты вывалишься из седла?

Он улыбнулся и опять покачал головой, невольно уколотый ее тоном. Она не любила, когда о ней слишком пекутся, и очень часто потому заставляла себя ехать, когда больше всего ей хотелось остановиться на отдых. Это всегда, тем не менее, должно было быть между ними, илином и лейо, слугой и госпожой… но она никак не могла научиться полагаться на кого-то. «Ожидает, что я умру, — подумал он и почувствовал боль в душе. — Как и все, кто служил раньше ей».

— Мне оседлать лошадей, госпожа?

Она встала, укутав плечи одеялом — утро стояло прохладное — и уставившись в землю, прижав ладони к вискам.

— Надо подумать. Надо возвращаться. Мне надо подумать.

— Лучше сделать это на свежую голову.

Глаза ее сверкнули, и он тут же пожалел о своих словах — недопустимо для него, прекрасно знающего все ее привычки, говорить так. Он знал, что сейчас она вспылит, поставит его на место. Он приготовился снести это, как случалось уже сотни раз, случайно и не случайно, и он просто стал ждать, когда это кончится.

— Пожалуй, — сказала она, и он был удивлен. — Ладно, седлай лошадей.

Он поднялся и оседлал лошадей, чувствуя в сердце тревогу. Движения давались ему с болью, он прихрамывал, и что-то покалывало в боку. Сломанное ребро, наверное, — подумал он. — Несомненно, ей тоже было тяжко, хотя сон восстанавливает силы… Но более всего его тревожила ее внезапная уравновешенность, его выходка и ее уступка. Они слишком долго путешествовали вместе, и путь утомил их до последнего предела. Никакого отдыха, никогда, из мира в мир, из мира в мир. Они терпели боль, но ведь помимо тела у человека есть еще и душа, смертельно уставшая от гибели и войны, и ужаса, который не покидал их, гнался за ними и которому теперь им предстояло идти навстречу. Если бы она ответила ему гневной отповедью, он вполне мог бы это понять.

— Лейо, — сказал он, когда закончил запрягать коней и она опустилась на колени, чтобы погасить огонь, уничтожить все следы, — лейо, мне пришло в голову, что если наши враги находятся там, куда мы собираемся вернуться, то с ними ничего не станется. Они вымотались от этого перехода не меньше, чем мы. А для нас, лейо, поймите, что я пойду с вами, куда прикажете, и буду с вами до самого конца, и сделаю все, что вы потребуете, но я устал, у меня незажившие раны и мне кажется, что небольшой отдых в несколько дней, чтобы кони набрались сил, настрелять дичи, был бы совсем не лишним.

Он просил так, будто это нужно было лично ему. Если бы он говорил за них обоих, она мгновенно заупрямилась бы и ни за что не уступила. Даже сейчас он больше ожидал вспышки гнева, чем согласия. Но она лишь устало кивнула головой, и более того — положила ладонь на его руку. Краткое прикосновение, весьма редкий для нее жест, ни в коем случае не интимный.

Мы проедем сегодня вдоль леса, — сказала она, — посмотрим, может, удастся настрелять дичи. Ты прав, лошадей переутомлять нам тоже ни к чему. Они заслужили отдых, у них ребра наружу. Да и ты, я вижу, хромаешь, и рука плохо действует, и все же пытаешься взять на себя часть моей работы. Можешь говорить все, что считаешь правильным.

— Значит ли это, что вы согласны?

— Много раз я поступала с тобой неблагодарно. Я сожалею об этом.

Он хотел засмеяться, но не смог. Этот приступ меланхолии нравился ему все меньше. Люди прокляли Моргейн в Андуре и в Керше, в Шиюене и в Хайюане, и во всех странах, лежащих между ними. У нее было меньше друзей, чем врагов. Даже его она однажды случайно едва не принесла в жертву и, если говорить честно, не знала, как может быть иначе.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});