Избранное - Ба Цзинь

Тем не менее по вечерам я часто прогуливался по этим улицам со своим новым приятелем, а он с усмешкой предостерегал меня:

— Смотри, как бы с тебя не сорвали шляпу!

Я понимал, на что он намекает, и с улыбкой отвечал:

— А я не боюсь! — Но сам всегда немного трусил, хотя мне и хотелось испытать, как это бывает, когда с тебя срывают шляпу.

Вот мы идем по улице, которая особенно страшит меня. Я вижу дома с застекленными либо задернутыми занавесками дверями. У входа обязательно стоят женщины, большинство из них толстые, хотя, конечно, встречаются и худые, всем им за тридцать; их лица одинаково грубо размалеваны, одинаково кроваво багровеют губы; женщины одинаково выпячивают грудь и играют глазами.

— Заходите, мсье! — летят ко мне со всех сторон их пронзительные, призывные, насмешливые голоса. Они машут мне рукой.

— Ну, что? Зайдем? — негромко с усмешкой спрашивает меня приятель.

Я бросаю взгляд на этих толстух, и слова застревают у меня в горле, мне становится страшно, я хватаю приятеля за руку и торопливо тащу прочь, словно опасаясь, что женщины погонятся за мной и сорвут с меня шляпу. Я прохожу мимо многочисленных домов, двери которых задернуты занавесками; внутри играет какая-то странная музыка, и я, кажется, угадываю, почти вижу, как трое-четверо матросов в обнимку с женщинами распивают вино, но у меня не возникает желания подойти и рассмотреть все подробно.

— Ты ведь только что говорил, что не боишься, а теперь что же? — усмехаясь, спрашивает меня приятель, когда эта улица остается позади.

Я же только теперь успокаиваюсь.

— Глядя на тебя, я невольно вспомнил одну историю с неким Ваном, — сообщает он и громко смеется.

— Какую историю? — немного поспешно интересуюсь я.

— Ну, с Ваном, ты, наверное, знаешь его. Он одних лет с тобой, только ростом пониже. — Приятель начинает пересказывать историю Вана, посмеиваясь время от времени, но мне совершенно не до смеха. — Он занимался литературой. И часто говорил, что у Гёте было больше двадцати любовниц, а у него — только пять. Он считал, что этого мало. На самом же деле он относил к числу своих любовниц и служанку, убиравшую его комнату, и девушку из булочной, и торговку из мясной лавки. А эти женщины слова с ним не сказали, кроме «доброго утра» при встрече. Он все говорил, что нужно иметь побольше любовниц, что нужно пойти в публичный дом. При каждой встрече он излагал мне свои намерения пойти в бордель и даже восхищался институтом проституции. Но все это была пустая болтовня. Я постоянно подсмеивался над ним. Однажды он, довольный, сообщил мне, что собирается в публичный дом, но я усомнился, и как ты думаешь, пошел он в конце концов? — неожиданно задал мне вопрос приятель.

— Конечно, не пошел, — не давая себе труда подумать, ответил я.

— Если бы не пошел, не было бы ничего странного, но все дело в том, что он пошел, и я даже сопровождал его, — радостно проговорил приятель. — Он не бывал во французских борделях и не представлял, что там творится. Мы пришли. Я предупредил, что пришел лишь за компанию, и уселся внизу ждать его. Перед нами выстроились шесть или семь толстых обнаженных женщин, предоставив Вану возможность выбирать. Ван, превозмогая себя, остановил свой выбор на одной из них, уплатил внизу деньги и вслед за женщиной поднялся наверх… Не прошло и десяти минут, как он спустился ко мне, на лице его было выражение неловкости. Он потащил меня за руку к выходу.

«Что это ты так быстро?» — со смехом недоуменно спросил я. «Не надо об этом, — с досадой проговорил он, — вернемся — расскажу». Он понурил голову и не проронил больше ни слова.

На этих словах рассказчик смолк.

— Вот, смотри. — Он нащупал в кармане письмо и протянул мне. — Сегодня получил от Вана, он опять вспоминает эту историю.

Тем временем мы вышли на большую улицу и зашли в кафе. Там я прочел письмо Вана. Вот отрывок из него:

…Последнее время я постоянно изнываю от тоски и одиночества, душа моя пуста, поэтому мы с приятелями часто ведем разговоры о женщинах. Нам всем чего-то не хватает, но пустоту эту мы не в силах заполнить, и остается лишь терпеливо сносить гнетущую скуку. Воля иссякла. Я хотел посвятить свою жизнь любви, но не встретил женщины, которая бы полюбила меня… Я больше не помышляю о публичном доме: покупать любовь за деньги — как это смешно, какой самообман! Ты помнишь тот случай в Марселе? В то время у меня еще были иллюзии. Кто же знал, что при встрече с уродливой действительностью мои иллюзии рассеются в прах. Я поднялся наверх с той дебелой женщиной, вошел в ее комнату, увидел, как она моется. Во мне не было ни капли желания, я ощущал только холод. Она подошла ко мне вплотную. Меня охватило чувство не то отвращения, не то страха. Видя мою нерешительность, она с фальшивым смехом принялась тормошить меня, но все было напрасно. Мой пыл угас. В конце концов она, презрительно рассмеявшись, обругала меня и велела убираться вон. Когда я вышел оттуда, душа моя была полна беспричинной тоски, целый месяц я не ощущал радости жизни, сам не знаю почему. Я не только не получил там желаемого удовлетворения, но напротив — ощутил еще большую пустоту. Я до сих пор еще помню ту раскормленную женщину…

— Видишь, какая участь постигла человека, возомнившего себя Гёте? — насмешливо проговорил приятель.

Я тоже хотел было рассмеяться, но что-то удержало меня. Я сложил письмо, сунул его в конверт и вернул приятелю.

Мы проходим мимо кинотеатра с каким-то претенциозным названием, но кажется здание маленьким и старым. Билетная касса, напоминающая клетку, располагается снаружи.

— Ты наверняка не бывал в подобных кинотеатрах, стоит зайти посмотреть.

Не дожидаясь моего согласия, приятель идет за билетами. Я вижу, как он достает из кармана два франка. «Какие дешевые билеты», — думаю я, и мы входим внутрь.

В небольшом помещении — двадцать или тридцать рядов длинных деревянных скамеек, по три в каждом ряду, на одной скамье могут поместиться пять-шесть человек. Под грязным потолком горят тусклые лампочки. Впереди — экран. Оркестра нет. Неровный пол скрипит под ногами. В помещении накурено, слышен смех, разговоры, на скамьях уже расположилось немало публики. Мы садимся в самом последнем ряду, там все три скамьи свободны, да и от экрана довольно далеко, не будет резать глаза. Приятель оглядывается по сторонам, словно ища знакомых.

Внезапно его взгляд падает в левый угол зала. На лице появляется улыбка. Он поднимает руку и приветствует кого-то. Я слежу за его взглядом и вижу двоих людей, которых уже встречал раньше. Это мужчина и женщина. Мужчина — китаец, на нем поношенный европейский костюм без галстука, на голове кепка; у него желтоватое лицо, широкие скулы, над губой редкие усики. До недавнего времени этот китаец плавал на английском пароходе, но машиной ему оторвало большой палец на правой руке. После того как он подлечился, компания выплатила ему пятьдесят фунтов компенсации и выбросила на улицу. Он приехал в Марсель, рассчитывая пожить здесь немного и вернуться на родину. Я несколько раз встречал этого человека в ресторане, и потому он был мне знаком. Женщину я тоже видел в ресторане. Она была аннамитка. Я не знал, каким ветром занесло ее в Марсель. О ней мне было известно лишь, что у нее существуют какие-то загадочные отношения с хозяином ресторана, и, кроме того, у меня были основания считать, что она принадлежит к категории уличных женщин, так как в ресторане между анекдотами мне часто приходилось слышать разговоры о том, сколько стоит «эта аннамская баба». С беспалым китайским рабочим я видел ее впервые.

Эти двое вели интимную беседу, касаясь друг друга головами (она знала гуандунский диалект). Внезапно она обернулась и улыбнулась моему приятелю. Я увидел ее черные волосы, маленькие глазки, напудренное, нарумяненное лицо, толстые накрашенные губы, большую грудь. Улыбка ее была вызывающей, и она в самом деле походила на уличную женщину.

Свет неожиданно погас. За один франк нам показали подряд три фильма. Это было утомительно для глаз, и, как только зажегся свет, мы с приятелем вышли в числе первых, не обратив внимания на знакомую нам пару.

Одна ночь сменяла другую, все те же марсельские ночи…

Известий о том, что пароходы начали ходить, не было. Забастовочная волна все нарастала, в Марселе скопилось множество грузов, осело большое число пассажиров. Город неожиданно заполнили толпы людей и груды товаров, но в самом облике Марселя ничего не изменилось. То есть перемены, конечно, были, но постороннему глазу они были незаметны. Только однажды я видел демонстрацию забастовщиков.

Наступала ночь, ее сменяла другая. Все те же марсельские ночи.

Я словно был накрепко связан с этим рестораном, этой улицей, этой гостиницей, этим приятелем, этим кинотеатром. Роман Золя был прочитан и вернулся обратно в чемодан. Я больше не читал книг. По вечерам, выйдя из ресторана, мы с приятелем шли прогуляться. Мы не могли миновать той улицы, что вызывала у меня такой страх. Немолодые пышнотелые женщины по-прежнему, улыбаясь, заигрывали со мной, зазывали к себе. Но я уже не боялся их.