Эрос невозможного. История психоанализа в России - Александр Маркович Эткинд

class="p1">«…А они, эти дети, и не знают, что написано на их лицах, и только синие, удивленно-вопрошающие очи, в глубине которых сияют неведомые нам тайны, спокойно и грустно устремлены на свитки жизни…» Таким видел поколение, родившееся в 1910-х годах, Андрей Белый. И если бы не исследования скромных провинциальных педологов-практиков, мы бы больше ничего о нем не узнали.

Вероятно, мало кто мог предположить, что анкетные опросы орловских, одесских или самарских школьников окажутся более интересны для потомков, чем парадные идеологические дискуссии вождей педологии и сама изощренная конструкция новой науки о ребенке. Но вышло, кажется, именно так.

Традиция эмпирических исследований детства, активнее всего проводившихся Центральным педологическим институтом под руководством Николая Рыбникова, была заложена еще до революции. В 1916 году Рыбниковым был составлен сборник исследований «идеалов деревенского ребенка», содержащий статистический анализ ответов на классический вопрос «На кого ты хотел бы быть похож, когда вырастешь?», а также представления детей о цветах, о морали, религии и т. д.

Первым после революции анкетным исследованием была опубликованная в журнале Орловского педологического общества работа Д. Азбукина, посвященная изучению орловских школьников в 1918 году. Исторические удары, обрушившиеся, по словам Азбукина, на Орел, не помешали ему собрать 1000 анкет, заполненных детьми 10–18 лет. Анкеты содержали по 23 вопроса, дети сами вписывали свои ответы.

80 % детей бывали хоть раз в жизни в театре, чуть меньше – в кинематографе. Любимым видом искусства была музыка, любимыми писателями – Пушкин и Гоголь, хотя дети читали и Дюма, и Шекспира, и Майн Рида. Большинство детей хотели быть похожими, когда вырастут, на отца или мать, затем, в порядке убывания – на Ленина, Троцкого, Луначарского, Керенского… Некоторые сказали, что хотели быть похожими на животных: животные, пояснили они, обычно более сыты. Большинство детей собирались стать служащими, педагогами, докторами, артистами.

Бóльшая часть детей считали, что в школе лучше, чем дома. 48 % больше любило заниматься дома физическим трудом, 38 % предпочитало умственный труд. Домашние задания были уже отменены, но каждый второй школьник продолжал готовить их сам, по инерции. Самым нелюбимым предметом, как и у школьников других времен, была математика. Однако очень многие – 60 % школьников чувствовали себя отставшими в учебе. Впрочем, новая школа нравилась большей близостью педагога к детям, бесплатными завтраками, большей самостоятельностью учащихся и отменой балльных оценок. 4 % детей уже «стало на заработок»; но, как комментирует Азбукин, «почти поголовно в добытчики, как это было позднее, школьники еще не перешли».

По данным Лии Гешелиной, в Москве 1925–1926 годов получали «хорошее домашнее питание» до поступления в детский сад 3 % детей рабочих и 28 % детей служащих. Половина детей рабочих спали совместно. Психоаналитик И. А. Перепель в это время писал: «Одно только внедрение в сознание масс мысли о колоссальном вреде общей спальни могло бы дать населению в тысячу раз больше, чем многие и многие трактаты педагогов».

Согласно исследованию Ю. И. Кажданской, в 1924 году лишь 9 % одесских школьников 7–12 лет давали правильные ответы на вопрос, кто такой Ленин. Единицы могли объяснить, кто такие коммунисты и чего они хотят. В целом на элементарные вопросы анкеты, касающиеся социально-политических представлений, дети давали всего 8 % удовлетворительных ответов. Через два с половиной года обучения по новым программам к 52 % ответов «смутных», «абсурдных» и «не знаю» добавилось 34 % ответов, характеризуемых как «трафаретные» – внешне правильные, но являющиеся лишь зазубренной формулой, значения которой ребенок не понимает. Для контроля были собраны две сотни сочинений на революционные темы. Ответы представляли собой «винегрет… в котором события обеих революций смешивались с „9 января“» – последнее почему-то воспринималось детьми яснее всего.

«Дети до трагизма безграмотны», – делала вывод Кажданская. «Есть предел, дальше которого популяризация сложных понятий ведет к убогости, граничащей с профанацией». С другой стороны, «обилие кровавых эпизодов в курсе политических тем 1-го и 2-го годов обучения… представляется опасным в смысле возможности притупления в детях чуткости», – прозорливо писала одесская учительница-педолог в 1928 году. Редакция журнала «Педология» в своем примечании характеризовала эти выводы как «слишком категоричные и мрачные».

Однако эти выводы хорошо согласовывались с другими исследованиями. Николай Рыбников тогда же собрал анкеты у 120 000 школьников российской провинции; он констатировал, что смысл и историю недавней революции знал ничтожный процент детей. Однако все ребята, по данным Рыбникова, считали, что советская власть лучше любой другой. При этом наблюдался интересный феномен «недооценки экономических завоеваний собственного класса и переоценки завоеваний другого»: дети рабочих указывали на землю, которую революция, по их мнению, дала крестьянам; дети же крестьян чаще указывали на 8-часовой рабочий день и на то, что фабрики теперь принадлежат рабочим.

Половина крестьянских детей Самарской губернии к концу 30-х годов предпочитали умственный труд физическому. Лишь 11 % хотели бы заниматься разными видами крестьянского труда (орловские дети всего десятью годами раньше давали совсем иные ответы). Треть крестьянских мальчиков выразили прямое нерасположение к сельскохозяйственному труду, 85 % сказали, что не любят заниматься и домашним трудом: антикрестьянская политика давала свои результаты.

Опросы педологов дают сегодня едва ли не единственный источник достоверной статистической информации о чувствах людей в то переломное время, когда начиналась коллективизация, шло подавление оппозиции в партии и страна втягивалась в террор. Пресса уже была унифицирована в ненависти к инакомыслию. Что думали в это время люди?

В 1928 году Р. Г. Виленкина провела опрос рабочих-подростков путем сбора анонимных высказываний, которые писались ими на карточках и опускались в ящик. Она приводит живые и очень разные слова поколения, которое пройдет скоро через репрессии и войну: «Почему на 11-м году революции нет хлеба, масла, муки и сахара? Долго это будет продолжаться?»; «Почему объявляют кулаком крестьянина, имеющего две коровы?»; «Нужно взять у крестьянина всю землю, чтобы они были сельскими рабочими и жили на жалованье, как рабочие»; «Почему из деревни все едут в город? Наверно, там очень плохо?»; «Почему Троцкого не расстреляли?»; «Надо было уговорить оппозиционеров, а не высылать»; «Какая же это свобода, если им не дают свою партию организовать?» И наконец, характерное суждение, за которым стоит настроение, определившее, может быть, судьбы страны: «Молодежь отойдет в конце концов от революционной работы, потому что это скучно. Скорей бы война».

В конце 1920-х годов проводится серия педологических экспедиций в отдаленные регионы страны: формируется новая область исследований – педология нацменьшинств, точный эквивалент детской этнопсихологии. Были проведены исследования детей и подростков Бурятии, Алтая, Узбекистана, татарских школьников Москвы… Это была серьезная, не оцененная по достоинству работа.

История науки – это прежде всего история ее внутреннего устройства, история категорий и методов, лидеров и институтов.