Перекрестки - Франзен Джонатан

Блаженны миротворцы[44]: Расс гордился отцом, но побаивался его серьезности, его грозного пальто, рассудительных мужских голосов в гостиной. Он предпочитал кухню: там он чувствовал себя ближе к Богу. Мать его трудилась по четырнадцать, а то и шестнадцать часов в день, невозмутимая, в скромном платье и платке. Писание учит, что земная жизнь – лишь миг, но в обществе матери этот миг тянулся долго. Расс рассказывал ей о школе или ферме, она участливо слушала, задавала сердечные вопросы и за время рассказа успевала замесить и раскатать тесто для пирога, почистить и нарезать яблоки, сделать пирог. А потом, без паузы и без спешки, бралась за следующее дело. Глядя на нее, казалось, что подражать Христу легко и приятно. Расс с ужасом думал, что четыреста лет назад таких кротких, истово верующих лишали жизни: при мысли об этом он проникался состраданием к мученикам.

Еще ему нравилось бывать в кузнице деда по матери, Опы[45] Клемента, чинившего, помимо прочего, тракторы и автомобили. Клемент учил Расса держать клещами раскаленную подкову, мастерить из жестяных обрезков формочки для печенья (в 1936 году Расс подарил их матери на Рождество), перебирать карбюратор, выправлять молотком вмятины на колесе и проверять штангенциркулем, ровно ли получилось. Жена Клемента умерла, когда Расса на свете не было, и хотя Опа работал так же вдумчиво и спокойно, как дочь, и так же ловко обращался с окружающими его предметами, от одиночества он начал чудить. Подписался на “Сэтеди ивнинг пост”, забывал бриться и мыться, порой пропускал богослужения с собратьями по вере. В завершении дня лез в карман полосатого комбинезона, доставал мелочь и в благодарность за помощь предлагал Рассу взять со своей черной ладони любую монетку, в которой есть серебро. Невинно-пылкая вера не позволяла Рассу даже в отрочестве потратить деньги только на себя. Ему казалось немыслимым не купить маме подарок – хоть пачку имбирного печенья, хоть флакончик мятного масла.

Община кротко, но решительно не принимала государства – разве что налоги, по мудрому слову Иисуса, платила в казну аккуратно. Детей учили отдельно, не в государственных школах, взрослые не ходили на выборы и в суды, а будучи призваны в свидетели, не клялись на Библии. Главным принципом общины был пацифизм. Мало о чем Евангелие высказывается яснее, чем о несовместимости любви и насилия. В 1917 году дед Расса по отцу, как пастор общины, столкнулся, с одной стороны, со злобой и предубеждением фермеров-неменнонитов (в окна сторонников кайзера летели камни, стены сараев исписывали ругательствами), а с другой – с тем, что некоторые семьи его прихожан отпустили сыновей на войну. Две такие семьи в конце концов покинули общину.

Рассу было семнадцать, когда Америка вступила во Вторую мировую войну. Ему пришлось бы раньше подать заявление об отказе от службы в соответствии с религиозными убеждениями, если бы глава местной призывной комиссии не вырос на ферме по соседству с Нидермайерами. Кэл Сэнборн восхищался меннонитами и старался по возможности уберечь их сыновей. Расса призвали одним из последних, в 1944 году, к тому времени он отучился пять семестров в колледже Гошен. И успел пережить первый кризис веры – не в Иисуса Христа, а в родителей.

В Гошене ему нравилось, но сдружился он разве что с сыном пастора. Высоченный, нескладный, серьезный, в отца, в обществе более спортивных мирских парней Расс чувствовал неловкость, особенно когда разговор заходил о девушках. Отец предупреждал его, что в колледже будут девушки и что негоже их избегать, но Расс, глядя на девушек, каждый раз вспоминал мать. Даже улыбка в ответ на приветливую девичью улыбку казалась ему оскорблением той, кого он любил и чтил больше всех: его мутило от этого. Чтобы справиться с собой, он гулял на природе неподалеку от колледжа, проходил по пять-десять миль, дабы изнурить тело и открыть душу благодати.

В третьем семестре Расс изучал историю Европы и с интересом слушал рассуждения Клемента о войне (дед следил за происходящим в мире). Нигде так не ощущался дух Рождества, как в кузнице с ее мехами и пузатым горном. Каждый инструмент был знаком Рассу, пробуждал воспоминания о проведенных здесь днях, казавшихся медленнее и глубже от невысказанной любви. Каждый год на Рождество в кузнице объявлялся новый инструмент – подарок Рассу: молот, лучковая пила, перфоратор, набор резцов. Он упрекал себя за то, что редко пользуется инструментами, но Клемент заверял, что однажды они пригодятся. Опыт благодати, который довелось пережить Рассу, казалось, сулит ему будущее пастора, по примеру отца, а тот умел обращаться разве что с канцелярским ножом, но Расс надеялся, что, когда остепенится и у него появится жена, а там и дети, возможно, он обзаведется и собственной причудой – в свободное время займется столярным ремеслом.

На Рождество Лессер-Хеброн завалило снегом. Расс приехал домой, отец отвел его в гостиную, закрыл дверь и сообщил, что Опа Клемент не придет на праздничный ужин, и Рассу к нему тоже нельзя.

– Клемент пьяница и распутник, – пояснил отец. – Мы решили прервать с ним общение до той поры, пока он не раскается.

Расс очень расстроился, пошел к матери за более подробным объяснением и дозволением встретиться с дедом. Объяснение он получил (Опа Клемент связался с незамужней учительницей от силы лет тридцати, а когда братья явились его вразумлять, пил виски), а дозволение – нет. И хотя в их общине не принято изгонять братьев, пояснила мать, требования к семье пастора строже, в том числе и к Рассу.

– Но это же Опа. Не могу же я приехать на Рождество домой и не повидаться с Опой.

– Мы молимся о его раскаянии, – невозмутимо ответила мать. – Тогда мы снова сможем с ним общаться.

Ее хладнокровие доказывало, что главное в ее жизни – Христос, а все остальное вторично. Заповедь чтить родителей происходит из Ветхого завета. Новый завет призывает стократно возрадоваться исправлению грешника, однако от грешника сперва требуется раскаяться. Даже глаз свой следует вырвать, если он соблазняет тебя[46], что уж говорить о вводящем в соблазн родителе. Мать была нисколько не радикальнее Евангелия.

Рождественским утром Расс обнаружил на припорошенном снегом крыльце их дома дубовый сундучок размером с младенческий гробик. Гладко оструганные пахучие доски, латунные детали с ручной гравировкой. В сундучке лежала записка. “Расселу в Рождество, надеюсь, ты заполнишь его инструментами. С любовью от Опы”.

Расс прослезился, занес сундучок в дом. А когда отец тем же утром, только позднее, велел ему взять топор и разнести сундучок в щепу, прослезился еще раз.

– Нет, – воспротивился Расс. – Это расточительство. Он кому-нибудь пригодится.

– Ты сделаешь, как я сказал, – отрезал отец. – И я хочу, чтобы ты смотрел в огонь и видел, как он горит.

– Вряд ли это необходимо, – кротко вмешалась мать. – Давай просто пока его уберем. Быть может, отец раскается.

– Не раскается, – ответил отец. – Ни в чем нельзя быть уверенным, но я знаю его мысли лучше, чем ты. Рассел сделает, как я сказал.

– Нет, – повторил Расс.

– Не перечь мне. Неси топор.

Расс надел пальто, взял дедов подарок, точно решился исполнить волю отца, и понес сундучок по улицам Лессер-Хеброна. И не стыдился своего ослушания: он ведь любит деда, а любовь – суть Евангелия. Расс не сомневался, что родители заблуждаются.

Кузня была заперта, из трубы камина в задних комнатах нижнего этажа шел дым. Расс не так опасался гнева отца, как застать деда с блудницей, но Клемент сидел один на маленькой кухне, на плите кипел кофе. Дед стал другим человеком: свежепостриженный, выбритый, с чистыми ногтями. Расс объяснил, что случилось.

– Я смирился с этим, – сказал Клемент. – Я уже потерял твою маму, когда она вышла замуж: значит, так тому и быть. Не более чем требует Писание.