День разгорается - Исаак Гольдберг

— Так, ведь, то посудите, папаша, государь-император самолично даровал насчет свобод и государственной думы...

— Не признаю!.. Обошли его! Обман!..

Суконников-старший попрежнему окружен был своей компанией: Созонтовым, Трапезниковым, Васильевым. Он все чаще и чаще ездил к архимандриту. Он принят был в эти дни даже самим губернатором, который, мямля и жуя губами, приветливо сказал ему что-то про истинный патриотизм промышленников и торгового класса. Старик заважничал и дома ходил, выпятив грудь и произнося новые, какие-то непонятные старухе Аксинье Анисимовне слова. Он, избегавший общественного собрания, однажды пришел туда в сопровождении Созонтова и тоже принял участие в спорах на современные темы. Но он был грубее, непосредственнее и откровеннее других и потому прямо заговорил о том, чего другие избегали касаться.

— Насчет порядку вот вы тут толкуете... — вмешался он в чей-то разговор. — По-моему, самое лучшее средство вот то самое, которое его сиятельство употребляют. Военно-полевым, в двадцать четыре часа! И болтайся на веревке!.. А то распущенность какая, избави господь!..

С ним не стали спорить и осторожно оглядели его.

Подстрекаемый этим молчанием, он повысил голос и с недоброй усмешкой продолжал:

— И первее всего надо бы тех, кто подстрекает... Краснобаев разных, адвокатов... Вот доктора этого, поляка, в замок взяли. Правильно! И еще правильней было бы, чтоб и других которых. Да по военному положению! Да в двадцать четыре часа!..

Кто-то осторожно вставил:

— Этак, Петр Никифорович, не долго пол-России в тюрьму да под военно-полевой суд...

— А ежли враги?! — грохнул Суконников-старший кулаком по столу. — Отечеству-престолу враги?! Церкви!.. Ежели всему святому враги, так и пол-России изничтожить можно!.. Но, — ехидно осклабился он, — но уповаю, что окромя изменников, да жидов, да полячишек и иных инородцев в эту половину никто не попадет... Уповаю!

За карточными столами притихли. Потом, стряхивая неловкую тишину, понеслось:

— Про должаем игру?

— Вистую.

— Пасс!..

Суконников-старший проходил по комнатам общественного собрания и громко говорил Созонтову:

— Везде крамола!.. Гляди! Сидят вроде и крещеные, провославные люди, а не глянется им, коли я правду истинную говорю!

— Перешерстят всех! — успокаивал Созонтов собеседника и проницательно вглядывался в попадавшихся им навстречу людей.

У Суконникова-старшего глазки загорались зловещими огоньками. Он усмехался каким-то своим мыслям. Он тоже в упор глядел на встречных и на тех, кто сидел за столами и мирно закусывал или играл в карты. Суконников-старший к чему-то словно приценивался, примерялся. В крайней небольшой гостиной, примыкавшей к зрительному залу, он усмотрел на стене невыцветший четырехугольник на обоях.

— Это што же? — вспыхнул он. — А патрет-то где?

— Видать, убрали куда-то, — оживился Созонтов.

— Убрали? Патрет государя императора?.. Где старшины? Где здешние управители?!

Суконников-старший расшумелся. На крик сбежались люди. Пришел дежурный старшина.

— Куда дели патрет? — наступил на него Суконников.

Дежурный старшина покраснел, забегал глазами.

— В ремонте!.. — торопливо объяснил он. — Когда беспорядки начались, мы его от греха подальше убрали... А заодно в ремонт...

— Повесить! — коротко приказал Суконников и вытянул сжатую в кулак руку. — Моментально повесить!.. не потерплю!..

Рядом с ним встал Созонтов, вытянулся, грозно поглядел вокруг и поддержал:

— Не потерпим!.. Союз русского народа не потерпит, чтоб портрету царской особы несвоевременный ремонт делали!.. Повесить!..

53

Тюрьма была переполнена, но для некоторых, по требованию жандармов, нашлись одиночки в секретном корпусе.

В одиночки попали, кроме других арестованных, Антонов и Лебедев.

Толстые стены отгородили их от товарищей. В узких, как гроб, камерах стояла тишина. Сквозь окно с железной решеткой слабо просачивался тусклый свет. Окованная железом дверь с квадратным «волчком» и круглым «глазком», через который за заключенным наблюдали чьи-то глаза из коридора, пугали своей массивностью и крепостью...

Антонов обошел свою камеру, сосчитал: три шага в ширину и шесть в длину, присел на привинченную к стене железную скамейку, прислушался. Кругом было тихо. В этой тишине крылось что-то зловещее и враждебное. Антонов вскочил на ноги, бросился к одной стенке, постучал в нее: тихо. Кинулся к другой: там тоже молчали. Он понял, что его для лучшей изоляции посадили между двумя пустыми камерами. Досадливо усмехнувшись, он снова присел на жесткую и холодную скамейку и задумался.

То же было и с Лебедевым. И он, как и Антонов, попробовал перестучаться с соседом, но с обеих сторон никто не отвечал. А когда он стал стучать особенно неосторожно, стеколка, закрывавшая «глазок» снаружи, отодвинулась, и грубый голос окрикнул:

— Не полагается!.. У карцер пойдешь за это!..

Но через два дня, ночью, Антонов услыхал над самым ухом тихий, но размеренный стук. Он приподнялся на койке, взглянул на дверь, удостоверился, что все спокойно, и жадно приложил ухо к стене. Сначала он ничего не мог понять из этого стука. Он осторожно ударил костяшками пальцев в стенку три раза. Сосед замолчал. Затем застучал снова. Антонов напряг все свое внимание, припомнил самую простую условную для перестукивания азбуку и уловил:

— То... ва... рищ... По... ни... ма... е... те...

Антонов этим же шифром ответил:

— Понимаю!

И взволнованно приник ухом к стенке.

Неведомый товарищ сообщал, что есть возможность снестись с волей. Если надо, то можно передать даже письмо. Письменные принадлежности готовы. Их завтра тайком передаст ламповщик, коридорный, когда придет утром убирать камеру. После этого стучавший замолчал и больше не отвечал. Антонов сообразил, что тому, верно, помешали, и опустился взволнованный на койку.

Спал эту ночь Антонов тревожно и проснулся раньше обычного. После поверки в камеру вошел коридорный. Это был какой-то новый, не тот, что убирал камеру вчера и позавчера. Он многозначительно взглянул на Антонова и долго возился возле параши. Уходя, он, словно невзначай, споткнулся у порога и метнул взгляд в парашу. Надзиратель сердито прикрикнул на него.

Выждав некоторое время после их ухода, Антонов подошел к параше, открыл крышку стульчака, сунул руку между ведром и стенкой этого стульчака и с радостью нащупал небольшой сверток.

Немного бумаги, маленький карандаш и коротенькая записка, обнаруженные им в этом сверточке, показались Антонову бесценным сокровищем. В записке было всего несколько слов: «Товарищ! Письмо отдайте этому же коридорному. Вполне надежен».

Целый день урывками, украдкой писал Антонов письмо. Он обдумывал каждое слово, он старался уместить на маленьком квадратике бумаги, который оторвал от полученного запаса, возможно больше слов. Он писал товарищу-железнодорожнику, оставшемуся на свободе и связанному с организацией. Письмо Антонов сложил крохотным пакетиком. И стал дожидаться вечерней поверки и нового прихода коридорного.

Но когда письмо, написанное и тщательно сложенное, лежало в кармане Антонова и надо было только дождаться коридорного, Антонова охватили сомнения. Он вдруг ясно понял, что идет на риск, что товарища, который с ним перестукивался, он не знает, что слишком легко удалось коридорному передать посылочку, что, наконец, все это вместе взятое не внушает доверия. Он стиснул зубы и медленно покачал головой: «Ох, Антонов, влипнешь ты, пожалуй!..»

Тогда он перечитал заготовленное письмо, изорвал его в мелкие клочки, ссыпал их в парашу и написал новую записку. Он адресовал ее своим квартирным хозяевам, просил их послать ему передачу, хотя хорошо знал, что никаких передач жандармы не передают, и передавал поклоны всем домочадцам, вплоть до старого пса Полкана.

Вечером записку удалось передать коридорному так же легко, как тот утром доставил бумагу и карандаш. А назавтра сосед стал выстукивать сердитые слова. Антонов слушал и мрачно усмехался.

— Напрасно вы пустяками, товарищ, занимаетесь! — выстукивал неизвестный сосед. — Надо пользовать хорошую связь для дела.... Посылайте важное и необходимое... И поменьше личного...

«На-ко, выкуси!» — злорадно думал Антонов, все более и более убеждаясь, что вся эта история попахивает провокацией. А потом тщательно выстукал:

— Мне сейчас, товарищ дорогой, милее Полкана ничего нет на свете...

На следующий день сосед молчал. Антонов вызывал его стуком, но он не отзывался. Антонов понял, что его предположения оказались верными.

54

Пристав Мишин появился на улице в полной своей полицейской форме: это означало, что власть почувствовала нерушимую и прочную силу свою и никого не боится. Вместе с другим начальством Мишин участвовал на торжественном богослужении в соборе и на водосвятии на реке.