Тени колоколов - Александр Доронин

Вот и сегодня он до позднего вечера бродил. Шла вечерня, кельи были пустыми, и ему пришла мысль помолиться в своих апартаментах. В храм он не ходит с того дня, когда туда стали выводить с охранником. Об этом раз он пожаловался Наумову. Тот взмахнул руками и сказал: «Я не виновен, владыка, то Москва приказала». Кто приказал — не сообщил. Никон и сам догадывался: Патриарх Иосаф, больше некому. Пользуясь сейчас своей властью, он любыми способами пытался принизить своего предшественника, только бы он духом не окреп, на прежнее место не претендовал. Куда ж тогда сам Иосаф денется?

* * *

Из Пустозерска, где влачили свое существование ссыльные борцы за старую веру, в Москву постоянно шли «вразумительные» письма. Получали их архиереи, и Патриарх Иосаф, и сам Государь. Писали втроем: Лазарь, Епифаний и Аввакум. По Москве ходила сплетня: у Лазаря и Епифания вновь выросли отрезанные языки. Аввакум, видимо, их общение с помощью жестов счел за «божью благодать». Не надо забывать и о том, что у Лазаря была отрублена правая рука, когда отрубали, как сообщил всем Аввакум, пальцы так и остались сложенными двумя перстами.

Чтоб усмирить узников, в Пустозерск царь прислал специального посла, вот только раскольники от старообрядчества не отказались. Держать их стали ещё строже: из ям не выпускали, в день давали по кружке кислого кваса да два кусочка черного хлеба. Правда, Аввакуму разрешили принять царевнины подарки: одежду. Во имя собственного спасения он от них отказался, всю зиму в земляной яме жил почти голым. Временами разум покидал его, и тогда он считал себя Иисусом Христом: «Бог положил на меня землю и небо».

«… Видишь ли, самодержавце? Ты владеешь на свободе единою русской землею, а мне Сын Божий подарил темничное сидение и небо, и землю; ты от здешнего своего царства в вечный свой дом пошедше, только возьмешь гроб и саван, аз же, присуждением вашим, не способлюся савана и гроба, наги кости мои псами и птицами небесными растерзаны будут и по земле влачимы; так добро и любезно мне на земле лежати и светом одеянну и небом покрыту быти; небо мое, земля моя, свет мой и вся тварь — Бог мне дал…»

Письма протопопа достигали и города Мезени, где была его семья, а также и Боровского монастыря, где томилась Федосья Прокопьевна. На лоскутах бумаги, которые склеивали-собирали для него обитатели монастырские, излагал свои думы, пожелания и поучения. Судил всех. Таким образом, Пустозерск стал пылающим костром, искры которого летели по всей России и от них загорались новые пожары. Раскол набирал силу.

Послания Аввакума летели далеким «другам» во все концы страны. Они поднимали гнев, будоражили, ещё больше раскалывали людей. Одна за другой открывались секты. Так, во Владимире их организаторами становятся иеромонахи Ефрем Потемкин и Авраам, в Смоленске — протопоп Серапион, на Соловках — иноки Досифей и Корнилий. Открылись новые обители (пустыни, как их называли раскольники) в Каргополе, Нижнем Новгороде. Казаки пустили раскольников жить под Саратов. Там возникло несколько новых староверческих сел. Иов Тимофеев, литовский боярин, который постригся в монахи и нарек себя Филаретом, на берегу реки Чиры открыл новый старообрядческий скит. Те скиты, на которые давила Москва, решались на невиданное: сжигали себя заживо. Такие «всеобщие костры» полыхали в Костроме, Ярославле, Вязниках, Сибири. Многие покидали родину и семьями бежали в Швецию, Турцию, Бессарабию, Австрию…

Россия вот-вот изнутри развалится.

Ходили слухи о конце света. Они были связаны с появлением книги Стефана Зюзянина о приходе Антихриста. Если верить Зюзянину, пришел тот момент, когда моральное падение «третьего Рима» — России — достигло крайней точки. Многие, дескать, Антихриста в лицо видели: страшнее страшного зверя он — из пасти огонь извергается, вокруг — зловоние распространяется и злобный рык… Понятно, что раскольники Антихристом считали прежде всего Никона. Потом, когда Патриарха лишили сана и заперли в монастыре, подозрение пало на самого царя. Аввакум не разбирался в средствах и ещё более — в аргументах. Он черпал их широко как в апокрифической литературе, так и в своем собственном воображении, обнаруживая при этом оригинальную, но временами довольно грубую фантазию. Его дух, более устойчивый, чем его физическая сила, не мог противостоять целому государству.

Алексей Михайлович был, конечно, Аввакуму не по зубам. Обратясь в 1669 году к царю с жалобой, которую он называл «последнею», хотя за ней последовало несколько других, путаясь в дебрях лиризма, не лишенный своеобразного красноречия, Аввакум, впрочем, соблюдал ещё некоторую меру и пускал в ход дипломатию.

«Теперь, — писал он, — из моей тюрьмы, как из могилы, в слезах я обращаю к тебе это последнее воззвание… сжалься не надо мною, но над твоею душою! Скоро, не сказав нам справедливого суда с такими отступниками, ты предстанешь вместе с нами перед лицом Верховного Судьи. Там твое сердце в свою очередь будет сковано страхом, но мы не будем в состоянии помочь тебе. Ты отказал нам в гробницах у святых церквей, хвала тебе за это! Разве лучше был удел святых мучеников?..»

Ответом на эти послания был приказ царя о казни пустозерских узников. 14 апреля 1682 года их заживо сожгли. Отцы церкви искренне верили, что с расколом покончено.

* * *

Федосья Прокопьевна Морозова прислонилась к узенькому окошечку острога и смотрела на небо, где занимающаяся десница гасила последние звезды. Почудилось ей, будто сверху на нее глядит Иван Глебыч, ее Ванюша, и спрашивает, как ей здесь живется-можется. Что она сообщит сыну? Одна лишь новость за последние месяцы — на днях от Аввакума ей сунули скрытное письмо.

Видно, за грехи великие Господь лишил бывшую боярыню единственного счастья: Иван Глебыч умер в прошлую зиму. Молодой, красивый, двадцать два ему не исполнилось, и поди-ка в раю живет, а не в царском аду. Конечно, из-за их мучений он так рано сгорел: из-за нее, родимой матери, и тетки родной, Евдокии Урусовой.

У Евдокии Государь не только свободу — последнюю надежду отнял — мужа, которого насильно женил на чужой женщине. И двое ее кровинушек-детушек, сынок и доченька, сиротами мыкаются. Вот уже второй год как они, Федосья Прокопьевна и Евдокия Прокопьевна, в земляной Боровской тюрьме последние месяцы и дни свои считают.

Глядя на небо, Морозова о Тикшае Инжеватове вспомнила. Где он теперь, ее грешная любовь?

Из-за угла подняла голову Мария Данилова, спросила:

— Боярыня, прочти-ка ты письмецо, чего от нас его скрываешь?

— Читай, сестрица, читай, — поддержала и Евдокия.

С улицы послышались крик стрельца и рычание собаки. Звезды, словно испугавшись их, спрятались за плывущие облака, на землю и взглянуть боялись.

Федосья Прокопьевна из-за пазухи вытащила вчетверо свернутый лист бумаги и, наклонясь к горящей лучине, начала читать:

«Свет мой, Федосья Прокопьевна! Друг мой сердечный, ещё дышишь ли ты, жива ли — не ведаю. Провещай мне, старцу грешну, един глагол: жива ли?

Увы, Федосья! Увы, Евдокия! Две супруги нераспряженная, две ластовицы сладкоглаголивых, две маслицы и два священника, перед Богом на земле стоящия!

Воистину подобии есте Еноху и Илии. Женскую немощь отложше, мужскую мудрость восприявше, диавола победиша и мучителей посрамиша, вопиюще и глаголюще: «придите телеса наше мечи сеците и огнем сожгите, мы бо, радуяся, идем к Жениху своему Христу».

О, светила великая, солнца и луна Русския земли, Федосья и Евдокия, и чада ваша, яко звезды сияющия пред Господом Богом! О, две зари, освещающий весь мир поднебесный! Вы забрала церковный и стражи дома Господня, возбраняете волком вход во святыя. Вы два пастыря, пасете овчее стадо Христово на пажитях духовных, ограждающе всех молитвами своими от волков губящих…»

Морозова разложила страницы на коленях и вытерла слезы.

— Пока жива, дышу с Божьей помощью, — тихо сказала. И снова начала читать:

«Не чюдно о вашей честности помыслить: род ваш, — Борис Иванович Морозов сему царю был дядька и пестун, и кормилец, болел об нем и скорпел паче души своей, день и нощь покоя не имуще; но супротив того племянника ево роднаго, Ивана Глебовича Морозова, опалою и гневом смерти напрасной предал, — твоего сына и моего света.

Увы, чадо дорогое! Увы, мой свете, утроба наша возлюбленная — твой сын плотский, а мой духовный! Яко трава посечена бысть, яко лоза виноградная с плодом, к земле приклонися…»

Руки боярыни задрожали, дальше она уже не смогла читать. Спрятала письмо за пазуху и вновь встала у окна, через мутные слюдяные стекла которого виднелся залитый розовым светом восток. Боярыня снова думала о сыне и о Москве, где у нее ничего не осталось. Дворцы ее отобрали, близких родных не было. Обоих братьев, Алексея и Федора Соковниковых, выгнали на Украину.

* * *

Под вечер Наталью Кирилловну словно ножом пырнули в живот. Начались схватки. Царь находился в Успенском соборе, за ним туда сбегал сам Кирилл Нарышкин. Услышав новость, Алексей Михайлович побледнел и заспешил во дворец. По коридору, где сидели няньки и мамки, он прошел, нервно сверкая очами.