Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза - Жорж Батай

«Моя мать, — думал я, — хочет познакомить меня со своей подругой, но не безумие ли заключать, что она просила ее совратить меня?»

Я тут же вспоминал, что танцовщица, которая была ее подругой, обязательно должна была участвовать в ее беспутствах. Итак, я стал лихорадочно ждать. Pea уже заранее притягивала меня. Да что я говорю, она околдовывала меня, Pea, способная ввести меня в мир, который меня устрашал, но который, при всем моем страхе, занимал все мои мысли.

Эти мысли были несчастны, но угроза, заключенная в них, была угрозой чрезмерной радости, которая должна была возникнуть из моего ужаса. Так, безумный образ Pea в конце концов стал выводить меня из себя. Я бредил: я видел, как при первом же слове знакомства она начнет раздеваться; и, бесчинством своим вынуждая мою мать скрыться, она оставляла меня на растерзание тому спруту, что походил на девок, которыми мой непристойный отец населил мое воображение. Я по-детски отдавался на волю этих грез. Я не верил в них, но я уже так привязался к ним, что с превеликой точностью изобретал целые сцены, чтобы вызвать у себя волнение и окончательно погрязнуть в позоре чувственности.

Сегодня мне трудно передать те лихорадочные моменты, когда чувство протеста сливалось с жаждой устрашающего удовольствия, когда я задыхался и получал тем большее наслаждение, чем сильнее я задыхался. И то, что это была игра, доказывается не только скользкой хитростью, которую я в нее привносил, но и ловкостью и мастерством, которые я проявлял при малейшем затруднении. Я чувствовал себя почти парализованным; когда я вошел в большую гостиную и на фоне шикарных драпировок и покрывал увидел свою мать и ее подругу — обе были в красных платьях и улыбались, — я на минуту онемел; меня пригвоздило к месту — но от восхищения. Я улыбаясь пошел вперед. Я встретил взгляд матери, в котором я мог прочесть одобрение. Действительно, я оделся и причесался с непривычной для себя тщательностью. Когда я приблизился к ним, я не дрожал. Я поцеловал, даже несколько дольше, чем полагается, ручку прелестной Pea, и ее декольте и подмигивание взволновали меня не меньше, не менее интимно, чем это случилось бы при свершении тех грез, которые мучили меня в моей комнате.

— Не сердитесь на меня, мадам, — сказал я Pea, — за то, что я — как бы это сказать? — онемел, но я чувствовал бы себя еще более стесненным рядом с вами, если бы у меня не закружилась голова.

— Какой забавный! — сказала томная Pea. — Так юн, а так прекрасно умеет разговаривать с женщинами, так превосходно умеет лгать…

Решительно, я был создан для того мира, который открывала для меня Pea. Но тут моя мать громко расхохоталась, я услышал ее и увидел ее: ее присутствие, о котором я еще секунду назад и думать позабыл, шокировало меня еще больше, чем этот неприличный смех. Я тут же ощутил ужасную неловкость.

— Вы досадуете на меня, Пьер, — сказала Pea, — вы ведь позволите мне, дорогая, называть его так, по имени, — но если бы вы не лгали, Пьер, я была бы счастлива.

Ошибка Pea несколько разочаровала меня.

— Пьер, — добавила моя мать, — сядь рядом с моей подругой; если я правильно понимаю, это ведь и твоя подруга.

Она указала место на софе.

Моя мать и Pea в точности походили на тех двух гулящих девок в сопровождении одного партнера, которых рисовало мое воображение. Pea усадила меня рядом с собой. Потом подсела ближе. Уже поднимался в голову хмель от шампанского, текущего струей…

При виде декольте моей соседки во мне всё начинало судорожно сжиматься. Я побагровел.

— Ну же, Пьер, — говорила Pea, — разве вам не нравится развлекаться? Ведь ваша мама тоже любит развлекаться…

— Мадам…

— И прежде всего называйте меня просто Pea. Договорились?

Она взяла меня за руку, ласково погладила и положила на свою ногу.

Это было слишком! Если бы не глубокая софа, я бы вскочил и убежал. Но я был уверен, что слаб и не должен от нее ускользать…

Pea отбросила ту легкую наигранность, которая сквозила в ее голосе.

— Это правда, — сказала она, — я распутничаю, но никогда, уверяю вас, я об этом не жалела, хотя я из зажиточной семьи… Видите ли, Пьер, распутные женщины вовсе не должны вас пугать. А ваша мама лучше нас…

— Лучше? — прервала ее моя мать. Отбросив маску смеха, она в мгновение ока приняла свой обычный вид. — Знаете ли вы кого-нибудь, кто может быть хуже меня? Я хочу, чтобы Пьер это знал…

— Дорогая моя, вы делаете ему больно, но зачем?

— Pea, я хочу лишить его невинности. Пьер, шампанского!

Я взял бутылку и наполнил бокалы, встревоженный тем состоянием, в которое приводила себя мать. Она была высокая, хрупкая, и вдруг я ощутил, что она больше не выдерживает. Ее глаза сверкали от ненависти, и лицо ее уже затуманилось.

— Я хочу, чтобы ты знал это раз и навсегда.

Она притянула к себе Pea и тут же судорожно поцеловала ее.

Она повернулась ко мне.

— Я счастлива! — крикнула она мне. — Мне хочется, чтобы ты знал: я самая плохая мать…

Ее лицо делало гримасы.

— Элен32, — простонала Pea, — ты ужасна…

Я встал.

— Пьер, послушай меня, — сказала мне моя мать (она снова успокоилась; ее речи были безумны, но исполнены серьезности, и фразы плавно перетекали друг в друга). Я не для этого попросила тебя прийти сегодня. Но я не могу больше тебя выносить. Мне хочется читать в твоих глазах презрение — презрение и страх. Я счастлива наконец, что застигла тебя: тебе тоже было невмоготу. Видишь, как я забываю твоего отца. Так знай же, что ничто так не провоцирует жестокость, как счастье.

Я был пьян, однако я понял: моей матери, которая сама была пьяна, уже когда я входил, больше не хватает сил сдерживаться.

— Мама, — сказал я ей, — позволь мне удалиться.

— Никогда не думала, — сказала моя мать, не глядя на меня, — что мой сын может меня оскорбить в тот день, когда ему откроется дурное поведение его матери.

С легкостью, внезапно успокоившей и приведшей меня в себя, она добавила:

— Останься. Я люблю тебя всем своим сердцем, теперь, когда я дала тебе право смотреть на меня с пренебрежением.

Ее улыбка была та самая, прекрасно знакомая мне улыбка, несчастная, как бы непроизвольная; улыбка, прикусывающая нижнюю губу.

— Элен! — крикнула Pea, явно разочарованная. Она встала.

— Дорогая, ты не хочешь обедать с ним? Ты бы предпочла переспать с ним сразу же?

— Элен! — сказала ей Pea. — Я сейчас же ухожу. До свиданья, Пьер, и надеюсь, что до скорого.

Pea вежливо поцеловала меня в губы. Она делала вид, что уходит. Я изумился. Я был совершенно пьян.

Встала в свою очередь и моя мать. Я видел, как она посмотрела на Pea, словно хотела броситься на нее и избить.

— Пойдем со мной! — сказала она.

Взяв Pea за руку, она увлекла ее в соседнюю комнату. Я больше не мог их видеть, но обе гостиные сообщались, и, если бы в тот момент шампанское не усыпило меня, я мог бы услышать каждый их вздох.

Когда я проснулся, моя мать смотрела на меня с бокалом в руке.

Pea тоже смотрела на меня.

— У нас блестят глаза, — сказала мать.

Pea улыбалась, и я видел ее блестящие глаза.

— Теперь идем, кучер ждет нас, — сказала моя мать. — Возьми свой бокал и налей.

— Возьмем бокалы и выпьем, — сказала Pea.

Нас захлестывали волны хорошего настроения. Внезапно я поцеловал Pea в самые губы.

Мы бросились на лестницу. Я решил пить и жить так дальше.

Всю жизнь.

В экипаже мы сидели друг на друге. Рука моей матери обнимала талию Pea, Pea покусывала ей плечо. Pea, завладев моей рукой, прижимала ее как можно выше к своей голой ноге. Я смотрел на мать: казалось, она сияет.

— Пьер, — сказала она, — забудь обо мне, прости меня, я счастлива.

Мне еще было страшно. Я полагал, что на этот раз мне удастся скрыть свои эмоции.

В ресторане моя мать подняла бокал и сказала:

— Видишь, мой Пьер, я напилась. И так каждый день. Скажи ему, Pea.

— Это правда, Пьер! — сказала мне Pea. — Вот так каждый день. Нам нравится загуливать. Но твоя мать не любит мужчин, не очень любит мужчин. А я люблю за двоих. Твоя мать — восхитительная женщина.

Pea, вся светясь, смотрела на мою мать. Обе были серьезны. Мать нежно заговорила со мной:

— Я счастлива, что больше не кажусь несчастной. У меня бывают капризы, в которых стыдно признаться, и я слишком счастлива, что могу поделиться с тобой.

Ее глаза больше не терялись в какой-то смутной дали.

— Я знаю, чего хочу, — лукаво сказала она. Но улыбка, едва родившись, тут же угасла на ее полных губах, которые зашевелились, словно у нее дыхание перехватило. — Я знаю, чего хочу, — повторила она.

— Мама, — сказал я, совершенно запутавшись, — я хочу знать, чего ты хочешь. Я хочу знать и любить это.

Pea наблюдала за нами, она пристально посмотрела на мою мать. Но мы с матерью чувствовали себя — среди этого гама за столиками — в безлюдной пустыне.