Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения - Владимир Злобин

В противоположность Злобину, ищущему между строк лицо автора: «Стихи сами по себе, стихи, как таковые, отдельно от человека, их пишущего, мало меня интересуют, — говорит он в своей статье о В. Смоленском («Возрождение», тетр<адь> 70), — я не ищу за стихами никакого лица. Стихотворение само по себе, как таковое может поразить, пронзить, и для меня поэзия так же таинственна, как таинственна музыка. Оба эти искусства проходят через людей, как через радиоприемники — передатчики ЗВУКА, и меня волнует ЗВУК, но не марка аппарата, не его сложный механизм, винты и антенны».

Что же взволновало меня в Злобине, помимо качеств стиха, — а качеств у него много, и среди них нельзя не отметить уверенного владения ямбом и прекрасного слуха, не допускающего никаких ошибок фонетики?

Раздвоенность — тема не новая, борьба добра со злом тоже не сегодня придумана, зависит, какими словами о ней говорить, ведь важно не «что», а «как» (Злобин не задумывается над избитостью темы, когда пишет о звезде в окне, и совершенно прав), есть в его стихах тот провал в небытие, тот младенец мертворожденный, которого провидит не сам он, а его муза, и к этому провалу мы подходим постепенно, через отдельные ноты, отдельные музыкальные фразы, грозно звучащие то здесь, то там.

Вот, слушайте, близнецы приближаются к слиянию:

С младенцем нежным, чуть не с люльки,Связался черт, и сам не рад.То подавай ему свистульки,То барабан, то шоколад.Младенец плачет и смеется,Недавний вспоминает рай,И черт несчастный, как ни вьется,А райских слуг изображай.Потом, без всякого уж толка(Однако черт ничуть не зол),Хромого представляя волка,На четвереньки и под стол!Так дни бегут. Растет младенец,Стареет незаметно бес.Теперь он страшен, как чеченец.Но зверь лицом — душой воскрес.А страж-хранитель, что в загоне,Слетев с заоблачных высот,Смиренно-тих, как на иконе,Ему свой меч передает…

и дальше, — развитие темы:

Лишь дойдя до крайнего предела,Где душа испепеляет тело,Где добро и зло — одно и то жеИ любовь на ненависть похожа,Только в час, когда теряешь веру,Ты найдешь божественную меру,Двух миров согласную природу.……………………………………

Признав согласность двух миров, остается шаг до слияния. Двуликая муза не может не признаться в том, что близок, отчаянно близок провал в небытие, и теряет себя в лабиринте сна:

О снах молчи! Знай, сна не рассказать,Не выразить ни радости, ни боли,Волшебный этот свет как передать,Что обновляет душу поневоле?Иль тот, другой, чей незаметный следОпасен, как смертельная зараза?О ничего в нездешнем мире нет,Доступного для уха иль для глаза.Как объяснить, чем страшен этот сон,Сам по себе такой обыкновенный,Что с детства, с незапамятных времен,Мне снится, повторяясь неизменно?Все тот же полукруглый коридор,И я иду, не смея оглянуться.Но главное: мне снится до сих пор,Что я заснул и не могу проснуться.

В слиянии — гибель, а не спасение. Тема провиденного Люцифера тоже стара, но все, кто ее затрагивали, прельщенные образом бога тьмы, тоскующего о потерянном рае и вновь его обретающего, останавливались на слиянии двух начал, с соответствующим хором небесных сил и немолчной осанной от края до края вселенной. Что и говорить — соблазнительно и для поэтов, и для художников, и для композиторов! О дальнейшем молчали и молчат. И ни у одного поэта, каким бы он ни был провидцем, мы не читали:

О совершенство окаянное!Ни пробужденья в нем, ни сна,Как будто в озеро стеклянноеМоя душа погружена.Победное оцепенение,Тысячеградусный мороз…

или (в другом стихотворении):

Пустот неподвижных громады,Бессмысленных цифр торжество,И нет ни конца, ни пощады,Ни зла, ни добра. Ничего!

Теперь еще один шаг, последний, и мы подходим к тому, что по своей художественной сжатости и яркой точности каждого звука является совершенством стиха:

ДВЕРЬ

О если б знать! Но знать не надо.Не любопытствуй! Не дано.Вот сад, а за оградой садаЧтоб ни случалось, — все равно.

И кто б там ни был, — дети, звери,Какой ни чудился бы рай,Не приближайся к низкой двери,Ключа к замку не подбирай.

И даже будь она открыта,Остерегайся, не спеши:Пустырь. Козлиное копыто.И духота. И ни души.

Два близнеца — катод и анод. Стремятся друг к другу — слились — молния — и гибель. Конец. Там тысячеградусный мороз, окаянное совершенство, не надо подбирать ключа к замку! Раздвоенная муза это знает и этого боится. Там, за чертой, по которой скользят акробаты, лежит бездыханный стих — младенец мертворожденный. И она, как бы оправдывая свое право на жизнь, бросает вызов:

Люблю, и все! Кому какое дело,Кого, давно ль, за что и почему,И что сильнее — душу или тело,Добро иль зло, сиянье или тьму?

Потому что она и горячая и холодная, но не теплая (не та, которую «извергну из уст Моих»), Она любит; и любовь ее безразлична и равнодушна (как глубоко меняется смысл от одного тире!).

Нет, еще не смежаются веки,Подбирается смерть не спеша.Расставаться не хочет навекиС умирающим телом душа.

Задержалась на темном пороге.Как прекрасен приснившийся мир,И на землю сходящие боги,И бряцанье торжественных лир.

Океан без конца, без начала,И над ним — первозданная мгла.Эта башня в ущелье Дарьяла,Где царица Тамара жила.

Этих слез неземное сиянье,Повторенное эхом «прости».Эта нежность, которой названьяВсе равно никогда не найти.

Представим себе на одну минуту, что «ревнивая рука», о которой пишет Злобин, разлучит навсегда двух близнецов и они, разлетясь в разные стороны, потеряют друг друга. Одному из них достанется дорога темная, другому светлая. Окрепнет ли светлый близнец, научит ли он нас чему-нибудь, поведет ли к Богу — не с тем, чтобы в конце пути найти объятие, прощение и то страшное слияние, за которым зияет пустота с висящими в черном холоде мертвыми планетами, а вечная борьба и стремление к победе над злом, посаженным на цепь, но не прощенным, — это гадательно и может быть, — но только может быть, — нужно тем, кто ждет от поэта высокой миссии пастыря душ: есть рядом с ними и другие, ничего от стихов не ждущие, кроме той музыки, того непостижимого ветра Оттуда, ветра подлинного вдохновения и подлинного искусства, который сам по себе, одним своим звучанием, уводит нас на ту или иную дорогу. Возможно, что Злобин, когда пишет стихи, «не ведает, что творит», и в этом заслуга его совсем особенной лиры, обостренно восприимчивой к каждому легчайшему дуновению, неуловимому для других. Не это ли и называется большим талантом?

Б. Нарциссов. В. Злобин. Тяжелая душа[684]

Изд. Русск<ого> книжн<ого> дела В. Камкина. Вашингтон. 1970 (141 стр.)

Чужая душа — потемки. Кроме души поэта, который освещает свою душу словом изнутри — и для себя, и для других. В этом — слово и дело поэта. И, пожалуй, душа в этом деле важнее слова: хитросплетенные слова читатели прочитают, почитают, подивятся, а потом забудут, если эти слова — без соответственного душевного покрытия. Но что делать, если душа поэта тяжелая, темная, может быть, темная прежде всего для него самого? Тогда нужно, чтобы кто— то, кто эту душу знает до потайных ее уголков, объяснил нам «самое Главное» в этой «тяжелой душе».

Именно таким объяснением является книга В. Злобина о Зинаиде Гиппиус. Автор был близким другом четы Мережковских. Видно, что он любил этих двух своеобразных и столь разных людей; но книга написана с любящей беспощадностью. Почему был беспощаден В. Злобин к самым интимным сторонам тяжелой души поэта Зинаиды Гиппиус? Да потому, что поэту нужно быть беспощадно откровенным с самим собой, а поэт Зинаида Гиппиус, чрезвычайно щедрая на слова и в письмах, и в дневниках, заботливо скрыла за этими обильными словами свое «самое Главное». Зинаиду Гиппиус нельзя упрекнуть в многословии в стихах: ее стихи отточены по форме, с заострением главной мысли, часто по-лермонтовски соединяющей два противоположных момента. Но зашифрованы эти стихи как секретная дипломатическая корреспонденция. Прежде всего, почти все стихотворения написаны в мужском роде. Они абстрактны: в них очень много от ума. Но в них чувствуется также напряженная — и заботливо скрытая — эмоциональность.