Могильщик кукол - Петра Хаммесфар

Мать все испортила сыну. Он мечтал заняться изучением медицины, родители ему запретили. Хотел Хайнц того или нет, но вынужден был начать работать в адвокатском бюро отца. Каждую девушку, с которой начинал встречаться Хайнц, его мать отпугивала резким неодобрением. И Хайнц так и не решился ни разу настоять на своем, ударить кулаком по столу и вправить старикам мозги.

И теперь не осталось никого, кто подходил бы ему по возрасту. Он мог бы еще заполучить вдову или разведенную женщину с детьми. Но этого он не хотел. Нужно понять Хайнца, у него была своя гордость, и он не хотел довольствоваться надкушенным куском. И такое избалованное существо, как Мария Лесслер, у Хайнца жила бы как в раю, считала Тея. Нечего было и думать, что Мария у него хоть раз прикоснулась бы к половой тряпке.

Тея все говорила и говорила, полностью погрузившись в мечтания, до тех пор, пока Рихард после десятой рюмки не соскользнул со скамьи на землю. Якоб и Труда помогли Tee загрузить Рихарда в машину. Затем отправились погулять, чтобы подышать свежим воздухом после пивного угара в палатке. Они неторопливо шли по освещенной ярмарочной площади. Карусель и аттракцион «гусеница» уже закрылись. Работали только киоски.

На десять марок Якоб купил лотерейных билетов.

«Ты с ума сошел?» — сказала Труда голосом, в котором ясно слышалось радостное ожидание.

Один пустой билет за другим. Белые клочки бумаги снежинками падали к их ногам. Затем главный выигрыш. И Труда тотчас же стала танцевать.

«Этого не может быть! Не верю!»

Куклу усадили на кровать между подушками. Ее одежду часто приходилось стирать, потому что она быстро покрывалась пылью. Труда всегда осторожно стирала кукольное платье, только чуть-чуть терла его в щелочном растворе, прополаскивала, затем бережно гладила и снова надевала на куклу.

В первый раз, сняв с нее одежду, Труда была крайне разочарована: «Ты только посмотри!»

Она осуждающе указала пальцем. Голова, руки и ноги были из фарфора, но тело оказалось просто мешком, набитым опилками. Этого не было видно, когда кукла одета.

В течение долгих лет кукла сидела между подушками. Но в один прекрасный день она неожиданно исчезла. Бену было тогда семь лет. Целыми днями Труда ангельским голосом уговаривала сына: «Где ты спрятал куклу? Если ты ее сломал, мне, может быть, удастся ее починить. Если ты скажешь мне, где она, то получишь мороженое».

В то время ванильным мороженым Бена можно было заманить хоть куда. Но просьбы вернуть куклу оказались напрасными. Так никогда больше никто и не видел ни лоскута кукольной одежды, ни осколка фарфора.

А теперь там, за окном, люди искали единственную дочь аптекаря.

* * *

Якоб взял себя в руки, сейчас не время было думать о старой кукле. Разозлившись на себя за то, что только теперь вспомнил о ней, он, тяжело ступая, вышел из спальни и направился к двери наискосок, за которой находилась комната Бена.

Сын вернулся домой где-то около шести. В полусне Якоб услышал шум; не тот момент, когда Бен вошел в дом, а обычную после возвращения возню в комнате, проводимые им непонятные ритуалы, когда он рассовывал повсюду сокровища, принесенные после очередного рейда. Бен уже давно не предъявлял родителям все, что находил.

Якоб рассчитывал найти его спящим, но Бен сидел на полу. Между ног лежали несколько картофелин, на кожуре виднелись странные, выцарапанные чем-то знаки. Едва открылась дверь, как Бен тут же спрятал правую руку за спину. Он поднял глаза, взглянул Якобу в лицо и зажмурился, как кошка, выпрашивающая ласки у хозяина.

Якоб заметил движение сына и требовательно протянул руку:

— Что ты там прячешь? Дай-ка посмотреть!

Бен покорно вытащил руку из-за спины и втянул голову в плечи, когда Якоб забрал у него нож. Один из маленьких кухонных ножей, которые Труда использовала для чистки овощей. Труда заметила пропажу уже неделю назад, но не сказала Якобу. Якоб был уверен, что очень многого не знает.

Теперь Бена нужно было отругать. Но Якоб уже столько раз ругал и колотил сына, и чаще всего от беспомощности и злости, так как не видел другого способа втолковать ему, что можно делать, а что нельзя. И потому что слишком поздно понял, что доброе слово быстрее достигнет желаемой цели.

Когда Якоб наконец осознал это, его добрые слова для Бена стали иметь лишь половинную цену. Он повиновался отцу — почти всегда. Но послушание никак не было связано с любовью и доверием. Доверие и любовь Бена принадлежали другим.

Якоб засунул нож за ремень, огляделся, но бинокля не обнаружил.

— Стёкла, — потребовал он.

Бен удивительно быстро вскочил на ноги. Якоб не переставал удивляться проворности сына, неожиданной при такой массивной фигуре. Бен встал посреди комнаты, втянув голову в плечи и наморщив лоб.

— Стёкла, — повторил Якоб. — Куда ты их спрятал?

Помедлив, Бен подошел к шкафу, открыл дверцу и стал шарить между стопками белья. Обеими руками он рылся среди рубашек, носков и кальсон. Наконец из дальнего угла вытащил стеклянную банку и неохотно протянул ее Якобу.

Обыкновенная стеклянная банка, обычно используемая Трудой для консервирования, была набита черноватыми, уже начавшими плесневеть картофелинами странной формы, свернувшимися и давно высохшими листьями подорожника, каким-то матерчатым лоскутом, цвет которого изначально, очевидно, был голубым.

Крышка, несмотря на почти вросшую в нее плесень, свободно открывалась. Из банки исходил омерзительно сладковатый запах. Якоб скривил лицо от отвращения, заметив в одном из свернувшихся листов подорожника наполовину истлевший труп полевки.

— Нет, — сказал он, — не стеклянную банку. Мне нужно другое — бинокль. — И чтобы объяснить Бену, что он имеет в виду, Якоб зажал банку под мышкой, большими и указательными пальцами изобразил по кольцу и поднес их к глазам.

Бен понял, помчался к кровати, поднял большую матерчатую куклу, пошарил под подушкой и вытащил бинокль. Якоб взял его и подошел к окну. Окно комнаты Бена выходило на юго-восток, отсюда открывался вид на просторные поля, засаженные сахарной свеклой, картофелем и рожью. За ними лежала огромная воронка, оставшаяся после попадания бомбы. Земля в этом месте заметно уходила вниз.

В марте 1945 года, практически в последние недели войны, туда упало сразу несколько бомб. Раньше там находился двор Крессманна. Внушительная усадьба, в то время единственная в открытом поле. На отца Рихарда работало около двадцати людей. Однако вечером, во время бомбежки, все люди находились на собрании в трактире Рупольда. К счастью, они прихватили с собой пятилетнего Рихарда и даже Игоря, русского военнопленного, пригнанного на хозяйственные работы и не понимавшего тогда еще ни слова по-немецки.

Только старая полуглухая служанка осталась на дворе, чтобы приглядеть за коровой, которая должна была той ночью отелиться. И в то время как все внимательно слушали энергичный доклад Вильгельма Альсена, призывавшего население к мобилизации всех оставшихся сил, старая служанка, не обращая внимания на воздушную тревогу, решила зажечь на дворе лампу. Саботаж, как позже бушевал Вильгельм Альсен. Глухота, говорили другие. Как бы то ни было, но двор Крессманнов превратился в груду развалин, и никогда здесь больше ничего не восстанавливали и не строили.

Странное, полное таинственности место. Герта Франкен рассказывала, что каждую ночь там появляется старая служанка и бредет, чтобы погасить лампу на дворе. Но Герта Франкен много рассказывала всякой чепухи.

Теперь возле воронки бродили совсем другие фигуры. Прямо у ее края стояло несколько автомобилей, рядом какие-то мужчины в штатском, один из них держал в руке мегафон. Якоб предположил, что все они — полицейские, но ошибся. Мужчины были членами добровольной пожарной команды.

Продолжая прижимать левой рукой банку, правой Якоб поднес бинокль к глазам и теперь более отчетливо увидел, как несколько мужчин стали спускаться в воронку, правда без собак. Он смотрел, как фигуры, начиная спуск, пропадают в зарослях крапивы и чертополоха. Когда он снова повернулся к Бену, то почувствовал себя старым и неуклюжим.

Центнер, возможно больше. На весы сын навряд ли позволит себя поставить. Бена нельзя было назвать жирным, наоборот, натренированное беготней и работой под открытым небом тело вызывало мысль об атлете-тяжеловесе. Кроткий как ягненок, часто повторяла Труда. И Якоб ни разу не видел, чтобы Бен с умыслом причинил зло какому-либо созданию. Но при его силе зло случалось ненамеренно, что доказывали бесчисленные цыплята, погибшие в его руках.

Якоб вышел из комнаты и повернул ключ, находившийся снаружи в двери. Он вернулся в спальню, а стеклянную банку с мерзким содержимым поставил на комод. Труда, с окаменевшим лицом, все еще стояла у окна, пристально всматриваясь в яркий солнечный свет, словно в его мерцании сам черт бесчинствовал перед ее глазами.