Осенний призрак - Монс Каллентофт

Собака. Тело, спрятанное в воде, тем не менее различимое. Светлые волосы. Лицо, повернутое в сторону. Рот. Ингмару видятся светящиеся рыбки, мальки, резвящиеся во рту этого человека, давно уже, по-видимому, мертвого.

— Черт.

— Проклятье.

— Черт, — повторяет Ингмар Юханссон снова. Он не знает, что должен сейчас чувствовать или делать, знает только, что хочет, чтобы эта собака замолчала. Но она не замолчит. Она будет лаять и лаять в его кошмарных снах до скончания дней.

8

Я есть то, что больше не движется, что остановилось навсегда. Движется лишь вода вокруг меня.

Мне не нужно дышать, чтобы жить здесь, совсем как когда-то, давным-давно, когда все только начиналось, и я плавал, переворачивался в тебе, мама, и ничего не было вокруг, кроме тепла, темноты и счастья, да еще тех громких звуков и яростных ударов, сотрясавших мой маленький мозг и доносившихся изнутри.

Теперь здесь нет тепла, как и холода.

Я слышу собаку. Хови, это, должно быть, ты, я узнаю твой лай, хотя он звучит так, словно ты находишься где-то далеко.

Ты обеспокоен, напуган, хотя что может знать собака о страхе?

Мама, ты знала все о страхе, который есть в боли. У меня такое чувство, будто я стал ближе тебе, это так?

А вода, наверное, холодная, как мелкий тяжелый град, что струится с неба этой осенью.

Я пробую повернуться так, чтобы мое лицо оказалось на поверхности, но тела больше нет. И я пытаюсь вспомнить, как же я оказался здесь, но все, что я помню, это ты, мама, и то, как я покачивался в такт твоим движениям, совсем как в этой воде.

Сколько еще я здесь пролежу?

То, что я отражаюсь в этой воде, жестоко, безжалостно. Но я вижу в ней свое лицо с его острыми, правильными чертами, ноздри, одним своим движением наводившие на людей страх.

Что это было, гордость?

Значит, я гордый?

Или все уже позади, все успокоилось?

Я могу плавать хоть тысячу лет в этой холодной воде и одновременно быть господином над всеми этими землями, это прекрасно.

Но надо загнать косулю и ловить зайцев.

А люди рано или поздно должны покидать окружающую их свою теплую, безопасную воду. И новые дни должны родиться, а я должен во всем этом участвовать. Всем владеть.

Я буду лежать здесь и смотреть на себя, на мальчика, каким я был.

И я буду делать это, даже если испугаюсь. Я узнал только сейчас, что боюсь смотреть в лицо этому мальчику. Бьющий в глаза свет открывает ему мир толчками, напоминающими испуганный лай собаки.

9

Лето 1969 года, Линчёпинг и его окрестности

Мир похож на кинопроектор, включенный при помощи глаз, потому что когда глаза закрыты, изображение отсутствует. И мальчик в четыре года начинает чувствовать свои собственные глаза. Глубокие, синие и огромные, как глыбы, они посажены на идеальном расстоянии друг от друга на черепе восхитительной формы. Йерри понимает, что можно делать с этими глазами. Их можно широко раскрыть, и тогда случаются самые удивительные вещи, например воспитательницы в детском саду могут позволить ему делать то, что он захочет.

Его мир по-прежнему прост. Что знает он о том, что именно в этот день на тропические леса обрушились тонны напалма и «агента оранжа»,[19] и люди в ужасе забились в пещеры глубоко под землей в ожидании, когда огненное желе проникнет и туда, чтобы уничтожить их.

Для него теплое — это теплое, а холодное — холодное, и выкрашенная черной краской медная труба, торчащая из красной шершавой деревянной поверхности, настолько горяча, что обжигает ему пальцы. Но это не опасно, это приятно и порождает в нем чувство защищенности, и в то же время наводит на него страх, потому что тепло напоминает ему о том, что все когда-нибудь закончится.

Многое происходит в этой жизни: ездят автомобили, ходят поезда, сигналят лодки на Стонгоне.[20]

Он лежит в саду у своего деда и вдыхает запах травы, глядя на свои зеленые колени. Вечерами, когда налетают комары, дедушка ставит на землю ярко-голубой таз. Вода в нем теплая, а воздух вокруг холодный. А потом мальчик снова убегает от ревущего монстра, поглощающего растительность и источающего резкий запах. Папа потеет, когда ведет его. Ножи кусают мальчика за пятки, а широкая черная пасть извергает срезанную зелень. Но это не игра, и даже глаза мальчика не могут разжалобить отца. Папа разворачивает монстра и гонит сына по саду с криком: «Ну, сейчас я отрежу тебе ноги, я отрежу тебе ноги!» И мальчик убегает к лесной поляне, чтобы не слышать больше звука газонокосилки.

Но на кухне, возле мамы с бабушкой, глаза снова помогают ему, и он понимает, что булочки лучше всего есть свежими, пока в них не проник запах плесени, пропитавший пол в доме.

После работы отец вернется домой с пакетами, в которых что-то звенит, и теперь мама наконец успокоится. У нее, как и у бабушки, поднимется настроение сразу, как только он принесет эти пакеты. А потом они будут радоваться, но как-то не по-настоящему.

Вечером через открытую дверь от холодной лестницы исходит металлический запах, а мальчик играет в песочнице со стеклянными шариками разных расцветок, пока рядом не появляется другой мальчик.

Прочь. Тебя не должно там быть. Рука Йерри поднимается и обрушивается мальчику на нос, из которого хлещет кровь. Мальчик ревет и тоже бьет Йерри, а тот в ответ кричит ему «ничтожество!», а не «он меня ударил», и от этой лжи Йерри почему-то становится легче.

В его несложном мире в картонной коробке возле качелей лежит мертвая кошка. Когда-то он угощал ее сливками.

Есть чувства, витающие в двухкомнатной квартире, вопросы, которые ему задают. «Ты знаешь, что мы живем в Берге? Что папа работает на „Саабе“? Что он собирает там самолеты, летающие быстрее звука?» И снова этот смех. Они сидят на пестром оранжево-коричневом диване, каждый вечер ему застилают там постель, и пьют из бутылок, которые всегда есть у них в пакете. Они громко разговаривают, и воздух становится сладким и неприятным, смотрят на черно-белые фигуры людей на экране. А потом мама как-то по-особенному поднимется, словно взлетит с дивана, и они будут танцевать. Взрослые делают это, только когда пьют, и ему нравится смотреть, как мама танцует. А вот папа снова начинает его гонять, и газонокосилка хватает мальчика за лодыжки и руки. Вот четырехлетний Йерри выскальзывает из незапертой квартиры наружу, в большой мир, который полон жизни и ждет своего завоевателя. Кошка должна быть похоронена; качели должны взлетать к небу; машинам и поездам нужны водители. Люди не должны лежать в блевотине и болеть, и он не должен убегать от кого-то.

Йерри кричит.

Неистовствует.

Рисует мелом на стенах.

А потом отец берет спички и поджигает этот мир. Мальчик смотрит, как горит на песке деревянная лодка, и пламя навевает на него незнакомые чувства, не имеющие, может быть, названия, пока от лодки ничего не остается, кроме тлеющего каркаса на пустынном берегу в окружении обожженных досок.

Мальчик помнит папино отчаяние. Спасаясь от пьяного отца, он забивается за батарею под окном в гостиной. Мама устало закрывает глаза.

К боли нельзя привыкнуть, она каждый раз особая. Но эта жизнь никак не может оформиться, устояться, и, наверное, поэтому не все так безнадежно.

Ночью мальчик лежит в своей постели. Он не спит. В августовском вечернем воздухе чувствуется дыхание первых осенних холодов.

Йерри уже сейчас знает, что есть другая жизнь, но он не думает о ней, он слишком занят своим несложным миром. Закрывает глаза и представляет себе, как убьет отца лучами, исходящими из больших, словно глыбы, синих глаз. Йерри заставит замолчать эту косилку, и ее ножи больше не будут кусать его за пятки.

10

Глаза, такие же черные, как вода, кажется, подмигивают Малин, когда голова покачивается на едва заметных волнах. Желтый плащ будто светится.

В голове у нее шумит.

В машине возле лесной поляны лает собака. Звук похож на приглушенные пушечные выстрелы, словно доносящиеся изнутри скороварки. Когда они приехали, собака стояла на краю рва и лаяла как одержимая, однако дала увести себя вниз, к автомобилю.

Гав, гав…

Что видит в воде этот глаз? Что последнее он видел в жизни? Эта голова, разевающая рот, в окружении маленьких, похожих на червячков, рыбок, и голова Малин, раскалывающаяся от боли, — вот две вещи, придающие этому дню его собственную логику, структуру, неповторимую и сумасшедшую.

Скугсо. Она много раз проезжала мимо, но никогда раньше не видела замка: как-то не приходилось заезжать ни в лес, ни на поля. Хотя она разглядывала его снимки в книге о шведских замках и усадьбах, находившейся в библиотеке родителей в квартире возле Инфекционного парка. Обыкновенная каменная коробка с претензиями, хотя от нее действительно веет каким-то странным величием.