Повести, рассказы - Самуил Вульфович Гордон

доме Райнеса тоже светился огонек.

Сбросив с себя запыленную куртку, Бенциан вышел в сени умыться. Двойрка поставила греть чай и принялась накрывать на стол. Бенциан следил из сеней, как быстро, расторопно она все делает, и подумал: Двойрка могла быть его невесткой, а вместо этого она у него в дочерях... И вспомнилась ему Двойрка в то тоскливое осеннее утро первых месяцев войны — маленькая, запуганная, замерзшая, стояла она возле вагонов разбомбленного поезда и громко, надрывно кричала: «Мама!»

На той станции стоял военный эшелон, в котором солдат Бенциан Райнес ехал на фронт. Взял он Двойрку за руку и пустился с ней искать среди эвакуированных человека, едущего в тот город, куда эвакуировалась Фейга с детьми. Не думал он тогда, что Двойрка окажется единственной, кто будет называть его отцом, когда на свете водворится мир. Уже за одно это прирос он сердцем к ней. И вот явился Мейлах и хочет, чтобы его дитя, его Двойрка денно и нощно видела себя стоящей среди горящих вагонов разбомбленного эшелона, чтобы она весь свой век справляла траур. Разве ради этого он, Бенциан, дрался на войне? Ему теперь крайне важно знать, что Двойрка вчера ответила Мейлаху. И, увидев мелькнувшую на ее смуглом лице грустную улыбку, он тяжело вздохнул и в первый раз завел с ней разговор о Голендере:

— Скажи-ка мне, доченька, что тут у вас происходит, а?

Двойрка опустила голову.

— И еще одну вещь скажи мне — что за манера гулять ночью на винограднике?

— Не ночью, — тихо ответила она, не поднимая головы.

— Ладно, пусть вечером. Ну, и что же? Степь для вас тесна? И о чем вы там шептались?

Она подняла на Бенциана свои большие глаза и вдруг припала головой к столу. Легкий сарафан соскользнул и обнажил ее загорелое плечо.

— Ты что?

Нежно, по-отечески провел Бенциан рукой по ее волосам:

— Что с тобой, доченька?

— Он уезжает, отец. Я его... — последние слова были заглушены вырвавшимся у нее громким рыданием.

Долго стоял Бенциан возле Двойрки и гладил ее голову:

— Ты еще совсем дитя. Нашла отчего плакать... Ну, хочешь, я переговорю с ним. Хорошо... Но слышишь, доченька, если он хочет уехать, это гораздо вернее для вас обоих. Послушайся меня... Ну, ладно, ладно... Я с ним переговорю. — И уже совсем иным тоном добавил: — Но чтобы я вас больше никогда не видел гуляющими на винограднике!

Когда он поднялся из-за стола, на стеклах окон уже высохли последние капли росы. Стали различимы листья на вишне, росшей против окна.

На большом колхозном дворе Райнес уже застал довольно много народу. Прибывали все новые и новые жнецы. Многие из них, как и парторг, были одеты почти по-военному, с орденами и медалями на груди. На одной из телег он увидел Залменку Можарского, жениха Тайбл, рядом с ним сидел Мейлах Голендер.

У открытой двери конюшни стоял председатель колхоза Менаше Лойфер и что-то втолковывал бригадиру Хаиму Бакалейнику. Менаше — невысокого роста, немного тучный, со всегда чисто выбритым лицом и озорными глазами — принадлежал к числу людей, умеющих лишь выполнять приказания. Каждое слово райкома и исполкома воспринимал он как приказ, который необходимо выполнить точно в срок. Вчера вечером, к примеру, здесь был инструктор райкома и мимоходом спросил у Лойфера: «Вы могли бы сократить сроки жатвы на два дня?» И Менаше Лойфер тотчас ответил: «Хорошо!»

Не будь при этом Хаима Бакалейника и не вмешайся он, председатель еще вчера смотался бы в Ратендорф, чтобы подписать новый договор.

— Странный ты человек, — грыз его потом Бакалейник целый вечер, — зачем тебе быть праведней всех на свете? Шуточное ли дело — перезаключить соцдоговор! А что ты будешь делать, если вдруг грянут дожди? Инструктор райкома гарантировал тебе, что ли, хорошую погоду?

— Короче! Послушаем, чего ты хочешь?

А раз Менаше готов его слушать, бригадир снял очки, основательно протер стекла, снова надел очки и неторопливо проговорил:

— Потребуй у них тяжелую артиллерию! Пусть дадут нам комбайны.

— Где они их возьмут?

— Ты о них не заботься. Ты на них нажимай.

Так Менаше с Хаимом пререкались вчера целый вечер, об этом же вели разговор и сейчас. Увидев Бенциана, бритадир пересказал ему слово в слово вчерашний разговор с инструктором райкома и спросил:

— Теперь скажите вы, кто из нас прав?

Достаточно было Бенциану бросить взгляд на улыбающийся нос Хаима, чтобы сразу же сказать:

— А тебе, насколько я понимаю, хочется преподнести райкому сюрприз — в договоре, дескать, записано, что мы должны кончить уборку к двадцать пятому, а ты, бригадир, управился к двадцать второму.

— И вы тоже на стороне Менаше?

— Я на стороне партии, товарищ Бакалейник, а партия требует, чтобы ни одно зернышко не пропало. Где Исроэл? Пора выезжать в степь.

— Как ты посмотришь, — спросил Менаше, отозвав парторга в сторону, — если я спарю Якова Бергункера с Мейлахом?

— Не понимаю.

— Мейлах был у меня прошлой ночью и просил посадить на лобогрейку.

— Кто, Мейлах?

— Чему так ты удивляешься?

— Мейлах? — снова переспросил Бенциан и, поправив на груди ордена, сказал сам себе: — Ну хорошо, пусть...

Председатель несколько раз ковырнул носком офицерского сапога прибитую росой пыль, взглянул на далекие горы, уже проступавшие наполовину из тумана, и направился к собравшимся жнецам.

— Внимание! — проказливо выкрикнул Залмен Можарский и, спрыгнув с телеги, вытянулся в струнку, поднес руку к козырьку и отрывисто выпалил: — Здравья желаем, товарищ передовой председатель!

— Вольно! — в тон ответил Лойфер и, поправив на Залмене сбившуюся на затылок фуражку, обратился к жнецам: — Что же, товарищи солдаты, поедем? Пока доберемся, роса просохнет. Митинга тут с вами устраивать не станем, но сказать пару слов нашему парторгу дадим.

— Что тут говорить! — начал Райнес. — Каждый из нас хорошо знает, что мы недавно пережили. Вам ли надо рассказывать, что такое война и что такое хлеб? Что тут говорить!

— Исроэл, выводи тракторы! — крикнул Менаше.

В широко распахнутых дверях конюшни появился Исроэл Ривкин с парой высоких отдохнувших лошадей.