Русские хроники 10 века - Александр Коломийцев

– Вернёмся в Киев – дам тебе дружину в тысячу кметов, весь полон, что ныне пригнали. Обоз собирай и выезжай тотчас же. Зимовать тут будешь, времени не теряй, – подытожил князь.

– Как городок-то назовёшь? – спросил уй, сам же и подсказал: – Назови-ка Владимиром.

Князь подумал, качнул головой.

– Нет. Дойдёт очередь и до Владимира. Пока пускай так останется.

– Как же без названия? – развёл руками Добрыня. – Тогда прозовём Огнеяров городок. После по-настоящему назовёшь.

* * *

Киев встретил князя ухмылками: «Радимичи от волчьего хвоста бегают!» Поджидали радимичи княжьего воеводу на реке Пищане. Готовились, готовились, а узрели дружину – и бранный пыл их угас. Дружина только к сече изготовилась, а радимичи уж спины показали, разбежались кто куда. Воевода в Киев не вернулся: остался княжью волю исполнять, ловил по лесам бунтовщиков.

Глава 7

1

Заревские дни короче, ночи темнее. Сидел Добрыня за дубовым столом в особой горнице, что приспособил для ночных бдений в белгородском тереме.

Любил Добрыня детище своё – Белгород. Поставил город на берегу Ирпеня. И хоть всё здесь говорило о Древлянской земле, стоял Белгород не на западном, а на восточном, Полянском берегу. В Киеве жили и варяги, противные Добрыне, и тайные сторонники ушедшего в Навь Ярополка. В Белгороде не было ни одного варяга, а дружину Добрыня набрал из любых сердцу новгородцев и родных древлян. И знак в Белгороде был Дажьбогов, древлянский – красно солнышко на синем небе. В Белгороде же Добрыня поселил любимую жену свою – Любомилу Микуличну. В Киеве жила дочь свейского конунга Эрика Сегерсела, женитьба на которой была вынужденной, ради закрепления мира со свеями, когда пришлось оставить Новгород и искать пристанища за пределами Руськой земли. В Новгороде жила третья, из боярышень, – Ростислава. Приезжая в Белгород, днём Добрыня наблюдал, проверял строительство укреплений, валов, коих не было даже в Киеве, а вечером удалялся в светёлку.

На столе – свитки из пергамента, берёсты, писала, изогнутые, прямые, с волчьими головами, ящерами, вощёные дощечки, исписанные и чистые, поставец с тремя свечами.

Таким Добрыню никто не знал. Знали отчаянного рубаку, выпивоху, в которого меды льются, как в дырявую бочку. Ведом был разухабистый гусельник и песенник, певавший старины о молодом князе Годиновиче и его невесте, об удалом гусельнике Садко, а то заводившем срамные песни, от коих сообедники с хохоту покатывались. Добрыня же, старательно выводивший греческие письмена на вощёной дощечке, заучивавший на память слова чужого языка, никому ведом не был. Греческому языку воеводу учил уже зрелый годами, но ещё не старый волхв Ставк. Ходил Ставк с гостями в Царьград, в Корсунь, на Дунай, в Болгарию. Привёз домой книги с тяжёлыми пергаментными листами в деревянных досках. В Царьграде любознательный волхв стал обладателем еллинской премудрости, приобрёл размышления христианского любомудра Кирилла о правой греческой вере. Да вот беда, вся та премудрость писана на греческом языке.

– На что тебе всё? – допытывался воевода. – Твоё дело требы творить, возле костра плясать, – хохотнул: – По воронам о будущем гадать.

Ставк тоже усмехнулся.

– То пустое. Что ж мы, нешто медведи, из своей едомы и носа не высунем? Человек про всё ведать должен, и про чужую веру тоже. Как иные народы поймёшь, не ведая их обычаев?

– Так спроси попов. Вона их сколько в Киеве развелось.

– Я как проведаю, правду станут попы глаголить или лжу? Попы разные, те с Корсуня, те с Царьграда, те с Дуная, все по-разному про свою веру толкуют. Самому всё проведать надобно.

– Так научи и меня. Я тоже хочу всё знать.

– А сдюжишь ли, воевода? Не везде сила нужна, где уменье, а где терпенье надобны.

– Ништо. Я не только меды умею пить.

Взялся Ставк учить воеводу книжной учёности. Да ведь, как бы ни учил, учёность из своей головы не перельёт. Без трудов, бдений ночных премудрость не осилишь. Потому сидел Добрыня при свечах за полночь, ибо хотел понять государственную науку сам, а не с чужих слов. Понять самому и князя и научить. Времени постигать еллинскую премудрость князь никак не сыщет, ускакал ныне в Предславино.

2

Тяжело даётся грамота зрелому мужу. Голова наполнилась туманом, окуталась мороком. Добрыня встал, открыл косящатое окно, вдохнул прохладный воздух. Небо вызвездило. Словно в громадной, необъятной корчинице посыпались искры от раскалённого добела железа, взметнулись кверху, да так и застыли в неподвижности. От сквозняка пламя свечей заколебалось, но воевода оставил окно открытым. Голова устала, переключилась на иные думы, привычные.

* * *

Тринадцать лет минуло, как дал воевода князю Святославу роту, беречь и растить чадо его, быть ему мудрым советчиком и верным защитником. То же и сестре своей, Мале, обещал.

А за одиннадцать лет перед тем, дал слово отцу своему, Малу, бывшему князю древлянскому, в недавнем прошлом любечскому узнику Малку, ежели родится у Малы сын, взрастить из него князя-пастуха, а не князя-волка. Мудр был Мал, знал наперёд: не придётся воинственному Святославу учить сыновей уму-разуму, кому и поручить заботы о чаде своём, как не родичу, жениному брату. Тогда, перед свадьбой Малы и Святослава, спросил Добрыня у отца, знал ли тот, что так будет. Бывший древлянский князь, а ныне киевский боярин, ответил:

– Ведал. О том с княгиней Ольгой сговорено было. Княгиня слово держит.

Вскоре после свадьбы дочери с великим киевским князем уехал старый боярин Мал в село Добрыничи, там и кончил свой век. Лишним он был в Киеве. Его-то и из Любечского узилища призвали в Киев, ибо не с руки было великому князю жениться на безродной. Но перед отъездом вёл долгие беседы с сыном. Поведал о своих любечских размышлениях. Думы те были о Руськой земле, как сделать её неприступной для врагов, доброй матерью для своих обитателей. Не волками, рыщущими по Земле в поисках добычи, должны быть князья, но добрыми пастухами. Варяги хороши для брани, но не для государственных дел. Ибо варягу всё едино, что русич, что печенег, что ромей. Варяга собственная выгода заботит, а не устройство Земли. Благоденствие же Земле даёт не добыча с походов, зависит оно от смердов, ремесленников, гостей. Потому нельзя брать с них лишнее, а лишь то, что потребно для устройства Земли. Древлянская земля восстала против князя Игоря, ибо был тот князем-волком и преступил законы. То хорошо поняла мудрая Ольга. И о том говорил бывший древлянский князь, живший в глубине Земли, не защищена Русь от печенежских набегов, и надобно ставить заслоны на пути хищников. Потому жить владетели Земли должны в непрестанных трудах и заботах. Ибо владеть Землёй – значит устраивать её. Ещё отец учил: стал владетелем Руськой земли – забудь, чья кровь течёт в твоих жилах – варяжская, печенежская, ромейская, чешская, ибо с этой поры ты – русич. Коли русич, славь руських богов, более всех Дажьбога. Говорил то отец не по-пустому. Мать Добрыни перед тем как стать древлянской княгиней, была чешской княжной. Перуна отец называл варяжским богом, который благоволит к тем, кто живёт бранью. Прав отец оказался. Не помог Перун Святославу, а помог Свенельду. Святослав был русичем, Свенельд же – варягом. Мысль эта крепко засела в Добрыниной голове.

Сам Добрыня занимал в то время положение в Киеве выше отцовского. Отец уходил в тень, сын возвышался.

Сев на коня, Добрыня через год ходил в старших Святославовых дружинниках, а вскоре стал боярином. Не всем нравилось скорое возвышение княжьего милостника. Свенельдовы приспешники втайне злобствовали, но поделать ничего не могли. Добрыня пришёлся по сердцу великому князю. Своё место Добрыня занимал не по родовитости, а благодаря уму, прозорливости, сноровке к ратному делу. Уверен был Добрыня, не отправь его Святослав в Новгород, а оставь при себе, был бы жив по сей день. Ибо не верил Добрыня Свенельду, разгадал бы его ковы. Как он мог верить человеку, требовавшему смерти ему, десятилетнему княжичу.

Давно нет на белом свете ни Святослава, ни Малы. Святослава сгубили печенеги, последняя жена его не на много лет пережила супруга. После вокняжения Ярополка, во всём потакавшего варягам, что явилось причиной нелюбви к нему киян, уехала Мала в дарованное ей сельцо. В первую же зиму простыла и сгорела в седмицу. Не дождалась сестра сына, не видела, как дитя её займёт киевский столец и возвысится над всеми русичами.

Преданность уя державному племяннику на многом была замешана. Не только кровные узы, верность данной когда-то роте, память о преждевременно ушедшей сестре слагали привязанность. Широк Добрыня был не только в веселии. Боярин-вотчинник, коий лишь о своей скотнице да корысти помышляет, из Добрыни не получился бы. Да и не желал Добрыня вотчин. Жизнь скопидома была противна Святославову дружиннику, иное лежало у него на душе. Сел Владимир на киевский столец, и вся Русь, от Ладоги до Олешья, от Буга до неведомого Симова предела, сошлась для Добрыни на нём. Помнил Добрыня мечту Святослава сделать Русь не только соперницей, но и превзойти самою Империю. Что добре великому киевскому князю, то добре и всей Земле, так мыслил воевода. Но и иное ведал. Князь крепок Землёй, народом, что на Земле живёт. Захиреет Земля – не помогут князю ни дружина, ни меч. Ни у кого в почёте не будет, ни перед кем не устоит. Но и людиям надобен мудрый князь, не бражник, не пустоголовый кочеток-забияка, чтоб Землёй владел, а не только дани собирал. Не раз вспоминал Добрыня княгиню Ольгу. В самом начале своего киевского житья, когда выгребал конский навоз из конюшен, в лютый мороз, выжимавший у отрока слёзы из глаз, отворял-затворял ворота, крепко ненавидел княгиню. Потом, став дружинником, боярином, после бесед с отцом, подивился мудрости псковской княжны, волею судеб ставшей великой княгиней, правительницей Руськой земли.