Сентиментальные агенты в Империи Волиен - Дорис Лессинг

Ложь, ложь, ложь. Лесть, подхалимство и ложь.

В тот или иной момент, но не раньше чем через много лет, жертва вдруг поймает себя на том, что бормочет: «Да, тот парень — как его звали? — вообще-то он был сумасшедшим, верно?»

А тем временем нашего героя, вероятно, настиг приступ настоящего сумасшествия, такого, которое потребует врачебного вмешательства, или же он переселился на другую планету.

И показалось, будто он никогда не участвовал в этой сумятице и страстной деятельности. Его имя если и вспоминалось, то лишь изредка, к настоящему времени тем людям, которых он заставлял плясать под свою дудку, стало стыдно, им хотелось бы стереть из памяти тот период своей жизни. Однако еще и ощущалась какая-то неувязка. Так же, как было невозможно поставить его блистательное имя на печатном фирменном бланке или в качестве подписи под памфлетом с подборкой фактов и цифр (печатный материал такого рода должен в целом быть более точным, чем то, что говорится в речи); и еще потому, что присутствие этой зажигательной личности не гармонировало со всеми другими, более будничными, так что если кто потом и оглядывался в прошлое, ему было трудно найти ей место в своих здравомыслящих и глубокомысленных воспоминаниях. Припомнившиеся события, несомненно, происходили, — возможно, и сейчас существуют где-то то общество или та партия, агонизируют, вся жизнь из них ушла, — но не хотите ли вы сказать, что их вызвал к жизни тот самый психопат?

Вот так и выходит, что история не сохраняет имен этих героев. Тщетно будешь искать в анналах события, которые сам пережил день за днем и точно знаешь, что там происходило, но нигде не найдешь имен тех чудотворцев, а ведь без них не было бы тех событий.

Имени Инсента, как и многих подобных ему, вы не обнаружите ни в одном учебнике истории. А пока все говорили только о нем.

— Да, он был тут на прошлой неделе. Всех нас поднял и продержал всю ночь, мы слушали его речи. Он так искренен, правда ведь?

— О да, это-то можно сказать точно, он искренен. Тут уж нет никаких сомнений.

— Это было самое волнующее событие в моей жизни, — задумчиво скажет кто-нибудь. — Да…

Ранним утром я вернулся к себе на квартиру и оказалось, что Инсент уже ушел. Он почти всю ночь вещал перед хозяйкой дома, не давая бедняге уснуть, так что она выглядела вялой и измученной.

— Он такой чувствительный, этот парнишка, — пробормотала вновь, засыпая на ходу. — Да, совсем не то, что эти сириане. Вы с ним земляки, да? Он так сказал.

И этим мне пришлось довольствоваться.

Когда Инсент вернулся в полдень, он был так упоен собой, что даже меня не узнал. Он посетил Кролгула и Колдера, мимоходом нанес визит в соседний городишко, жители которого «созрели, чтобы понять правду», и когда наконец буквально влетел в комнатенку на верхнем этаже дома, где я его ждал, то в знак приветствия поднял сжатый кулак, глаза у него были остекленевшие и напряженные.

— «Со мной, против меня», — декламировал он, не в силах остановиться. Инсент мерил крупными шагами комнатушку, его несло по инерции, как было все эти дни.

— Инсент, — приказал я, — а ну-ка сядь.

— «Со мной, против меня!»

— Инсент, перед тобой Клорати.

— «С мной, п'р'т'в меня».

— Здесь Клорати!

— О, Клорати, привет, рад служить, вся власть…. Клорати! Я вас сразу и не узнал! О, прекрасно, я должен вам рассказать… — И тут же с улыбкой вырубился на моей кровати.

Тогда я ушел из дому. Я договаривался с Колдером и его ребятами провести наше «противостояние» в каком-нибудь шахтерском клубе или другом их месте встречи; но, по наводке Кролгула, Инсент, не спросив разрешения Колдера, а только поставив его в известность, снял для этой встречи помещение для судебных заседаний в здании суда. Там обычно волиенцы пытали и приговаривали аборигенов за разные мелкие нарушения закона и непослушание. Инсент распространил всякого рода памфлеты и листовки по всему городу под лозунгом «Вызов тиранам».

Я сам пошел к Колдеру, он оказался у себя дома, в компании единомышленников. Он был сердит и внушителен.

Я сказал ему, что, на мой взгляд, наше «противостояние» следует отменить, и что мы — он, я, Инсент, Кролгул и человек десять представителей шахтеров — должны неформально встретиться в его доме или в кафе.

Но с тех пор, как я видел его в последний раз, Колдер впал в риторику. Его взбесило, что «те, у власти» «обманули» его, заменив один из их клубов на место для вынесения приговоров, которое для них связано с гегемонией Волиена; он был зол на себя за то, что пошел на поводу у Инсента, а Инсенту Колдер не доверял, когда тот был вне его компании; еще его разозлил Кролгул, который в присланном сообщении объявлял, что не имеет ничего общего с последними махинациями Инсента, и теперь Колдер воспринимал меня как сообщника Инсента.

— Вы с ним земляки, — заявил он мне.

Я сидел под злыми взглядами десяти пар холодных, неподвижных глаз волиенаднанцев.

— Да, ну и что, — это не обязывает меня отвечать за все, что он сделает.

— Вы утверждаете, что вы с Инсентом из одного места, которое находится очень далеко, но вы не видитесь с ним с глазу на глаз и не знаете, что он тут вытворяет?

— Колдер, — заговорил я, — мне бы хотелось, чтобы вы мне верили. Я не имею ничего общего с этими новыми договоренностями, я считаю их ошибочными.

Но все было впустую; он, как и все остальные, за несколько часов уже наслушался искренних пламенных речей Инсента.

— Мы встретимся с вами в том месте, в комнате волиенцев. Да. Мы там встретимся с вами, и пусть истина восторжествует! — прокричал Колдер и обрушил на стол свой громадный кулак — таков тут общепринятый ритуал, завершающий дискуссию.

Итак, это должно будет произойти.

Кролгул скромно держится в тени. Инсент еще спит, но мечется по постели, улыбается и время от времени что-то бессвязно вещает, после чего снова падает на спину с улыбкой: ему явно снится «противостояние» — которое, как я опасаюсь, вряд ли закончится по-хорошему.

И вот что произошло.

Долгий сон Инсента перешел в качественно другую фазу: парень стал вялым и отяжелевшим. Медленно просыпался, какое-то время не мог прийти в себя. Ошеломленный, не сразу вспомнил, что было перед тем, как он заснул. Куда девался «динамичный», полный жизни, страстный конспиратор? Наконец он собрался с силами, сполз с кровати и пробормотал:

— Кролгул… мне надо к Кролгулу.

— Зачем?

— То есть как зачем? — искренне изумился он.

— Вот именно — зачем? Тебе вообще не надо иметь ничего общего с Кролгулом.

Инсент снова упал на постель и смотрел на меня широко раскрытыми глазами.

— Через несколько минут нам с тобой пора идти в здание суда, в комнату номер три, на переговоры с Колдером и его товарищами.

Он затряс головой, как будто отгоняя гудящие мысли.

— Которые, кстати, организовал ты, — добавил я.

— Клорати, — теперь это был прежний Инсент, неуверенный в себе, до упрямства честный, — по-моему, я немного спятил, а?

— Да, было такое. Но прошу тебя — постарайся сохранить то состояние, в котором ты сейчас, потому что нам надо идти на этот так называемый допрос, или противостояние.

— Что вы со мной сделаете?

— Ну, если сумеешь удержаться в нынешнем состоянии, — ничего. Иначе как бы тебе не пришлось пройти через Общее Погружение.

— Но ведь это ужасно, да?

— Будем надеяться, что до этого не дойдет.

Зал заседаний (полное название — Зал судебных заседаний администрации Волиена) устроен так, чтобы были соблюдены все принципы справедливости: тут правый — тут неправый, тут хороший — тут плохой, вот сидит подсудимый — а вот тот, кто выносит приговор. Это круглая комната, обшитая панелями из какого-то блестящего коричневого камня, так что все, что движется в ней, тут же отражается на стенах в виде тусклого сияния; с одной ее стороны стоит сам аппарат осуждения: впечатляющее кресло, смахивающее на трон, а также вспомогательные, но тоже похожие на трон кресла, скамьи для обвинителей и свидетелей — большинство их обязаны относиться враждебно к жалким представителям аборигенов, располагающимся по другую сторону зала, где для них поставлено штук десять голых скамеек.

В этом организованном Волиеном суде предполагается две позиции; если словом позиция можно обозначить то, что всегда заканчивается однозначно: заключением в тюрьму и пыткой или уничтожением тех, кто сидит по одну сторону суда; те же, кто сидит по другую сторону, уходят домой, чтобы освежиться, подкрепиться и завтра с новыми силами вершить справедливость.

Но у нас тут было три позиции, и мы, не нуждаясь в доказательствах, инстинктивно направились туда, где стояли низкие скамьи, проигнорировав помпезность самого суда, и расставили эти скамьи в форме треугольника. Колдер с сопровождающими заняли места на одной скамье, Кролгул, немного поколебавшись, что выглядело, пожалуй, как симпатичная скромность, уселся в одиночестве на другой. На нем, как всегда, было надето несколько предметов одежды, в целом создававших впечатление униформы: скромная туника серого цвета, мешковатые, обвисшие повседневные форменные брюки, на шее серо-зеленый шарф, шарфами такого типа пользуются тут всегда, чтобы заслонять глаза от блеска еще не растаявших ледников и заснеженных участков. Он всем своим видом воплощал образ ответственного служащего.