Книга мертвых-2. Некрологи - Эдуард Лимонов

Выводящий крикнул через дверь:

-  Савенко на суд-допрос! Готов?

-  Готов! - ответил я.

Они там воткнули свои ключи в дверь и со скрежетом стали их поворачивать. Я вышел и встал носом к стене. Мне приказали идти вниз. Я пошел, руки за спиной, тетрадки и бумаги в руках. Там есть в конце коридора до блеска отполированная, отвратительно опасная, почти вертикальная стальная лестница. На ней разрешено даже освобождать одну руку из-за спины, чтобы держаться. Я никогда не высвобождал руку, я шел, привычно балансируя на скользких, отполированных ступнями зэка стальных ступенях. Внизу на тебя из-под лестницы сверкали волчьи глаза зэка. Друзей твоих. В этот день я сошел также достойно.

-  Приговор скоро, Эдик? - спросил меня гангстер из города Энгельса по кличке Хитрый.

-  Сегодня узнаю, когда, - сказал я.

В «газели» меня, как обычно, посадили в «стакан». Так полагалось с моими статьями. Последним (я не видел, но знал) ввели Цыганка - бандита Алексея Цыганова. Он спросил:

-  Бен Ладен здесь? - Я молчал, хотя знал, что это ко мне.

-  Эдик, ты тут?

-  Тут.

-  Сочувствую, прими мои соболезнования. Сказали, что Наташа умерла.

-  Да, - сказал я. - Спасибо.

Сам я подумал, откуда он узнал, что Наташа умерла? Он сидит на «спецу» в подвале. Телевизоров там не водится. Вероятнее всего, с ним говорил конвой.

В суде, когда нас подняли в зал, о смерти Наташи мне сообщил адвокат Беляк. Я сказал, что знаю.

-  Ты как себя чувствуешь?

-  Нормально, - сказал я.

Судья Матросов открыл заседание суда. Затем он попросил меня встать.

-  Савенко, вы в силах участвовать в процессе?

-  В силах. Все нормально, - сказал я.

Я с раздражением подумал, что ничегошеньки не чувствую. Монстром стал. Притупили во мне всё.

Однако, возвращаясь после заседания в «стакане», в темноте я сочинил и нацарапал наобум ручкой стихотворение, эксцентричное такое, голое и ужасное, о мертвой жене. Я его печатал, но тут будет к месту его процитировать.

4 февраля 2003 года

Где-то НаташечкаПод теплым мелким дождичкомИдет сейчас босаяА выше над облакомГосподь играет ножичкомБлики на лицо ее бросая.«Бу-бу-бу-бу-бу-бу!» «Ба-ба-ба-ба-ба-ба!» -Так поет Наташечка нагая.Выпятила девочка нижнюю губуМертвенькими ручками болтаяИ ножками тоже помогая...Поспешает в направленьи РаяМокрая Наташечка нагая

Страшноватенькие строки из меня тогда вылились. Ведь правда?

А видел я ее в последний раз в другой тюрьме. В Лефортово: 30 октября 2001 года. Не могу отказать себе в противоречивом поступке, точнее даже, в злодеянии - процитирую сам себя из книги «В плену у мертвецов», потому что если начну сейчас вспоминать то последнее лефортовское свидание с ней, то наверняка смягчу свое видение, поскольку она мертвая. Тогда она была живая, после свидания она ушла (вместе с boy-friendoм-наркоманом, он ждал ее за пределами тюрьмы, беседуя с адвокатом Беляком), а я пошел в камеру. Свидание это тоже могло бы быть предметом жгучей зависти и ревности Достоевского, если бы он был жив. Стеклянная и деревянная, как резные фольклорныеложки, клетка для свиданий почему-то "находилась на территории выполненного в стиле «китч» тюремного кафе. Кафе ли пристроили к клетке для свиданий, или клетку позднее пристроили зачем-то к кафе, я не знал тогда и сейчас не знаю. Но все это выглядело отчаянно дико, как сауна. В дополнение к дикости два огромных, жирных лесных пейзажа украшали большую стену «кафе Лефортово», как я его мысленно назвал: толстые деревья, болотце между ними, ряска цвета хаки...

Там была дверь, отъездная, как в купе железнодорожного вагона. Я зашел. Сел на лавку. Передо мною была «уютная», домашняя, завитыми рогаликами решетка. Слева на стене - телефон. Через него мы должны были сообщаться с Натальей Медведевой в этой атмосфере сумасшедшего дома-сауны. Теперь цитата: «Я увидел ее голову на той же высоте, где она и находилась шесть лет тому назад, но голова была другая, ссохлась, словно чучело, сделанное из этой головы. Время полумумифицировало голову моей некогда любимой женщины. Она не находилась в той степени мумификации, как знакомая мне с возраста двадцати четырех лет (я только приехал тогда в Москву) мумия в Египетском зале музея имени Пушкина, но была на полпути к этому состоянию. Вообще-то если бы я был добрый человек, мне следовало бы всплеснуть руками, ничего ей не сказать, разумеется, но возвратившись в камеру написать что-нибудь вроде баллады Франсуа Вийона "Дамы былых времен". <...> Но так как я государственный преступник, судя по статьям, отъявленно жестокосердная личность, припомнив, сколько эта женщина попортила мне крови, я со злорадством подумал: "Так тебе и надо! Твоя некогда прекрасная физиономия фотомодели похожа на рукоять суковатой палки. Твои глаза: один меньше другого, они как два пупка. Тебя, Наталья Георгиевна, время изуродовало за твои пороки. В сорок три года женщина не должна так ужасно выглядеть. Ты похожа на ветеранку-алкоголичку (перевод с французского: alcoolique envetere)". ...Когда ты лицезреешь в тюрьме через стекло свою третью жену - самое время думать о Вечности».

Все время свидания она ломалась и говорила «гражданские» тупые глупости. В ней видны были тщеславие, кокетство, ни капли простоты или сочувствия. Мне было стыдно за нее перед караулившими меня двумя прапорщиками. Еще цитата: «Что она могла в нас (во мне и прапорщиках - Э. Л.) понимать в своем сюртуке из кожи, похоже, содранной с брюха крокодила? Вместо того, чтобы закричать: "Ты - святой, я преклоняюсь перед тобой. Ты честнее и мужественнее, чем все, кого я знала!" -она с упрямым апломбом сообщала мне всякую хуйню-муйню... Когда я шел туда, я планировал ей сказать, что уже не люблю ее, но что я так любил ее, страстную, пьяненькую, в те годы, долго любил. Что я счастлив, что у нас была наша любовь, такая, о которых пишут в трагических книгах: был Париж. Она пела в ночном кабаре на Шампс з'Элизэ, на блистательных Елисейских Полях, среди зрителей сидели Марлон Брандо или торговец оружием Ад-нан Кашоги или Серж Гинсбур... Я писал мои книги на чердаке, а до этого мы жили в еврейском квартале. Мы дрались и любили друг друга... Бля, она мне даже за всю жизнь спасибо не сказала - необыкновенному человеку, который взял ее за руку и привёз в необыкновенный мир! Вокруг нее больше не было человека, который мог бы вытащить ее в необыкновенный мир... Я признаю, она была страстная, пьяненькая, увлекательная, гибельная. Но без меня ее никто бы не увидел! Пизда засохшая, мне грозит больше двадцатника, почему не скажешь хотя бы сейчас: "Эдька, ты был необыкновенным, чудесным, самым ебнутым влюбленным в мире, ты вообще человек высшего класса, такие только в книгах живут..."»

Нашу последнюю в жизни встречу я выиграл. На самом деле она была душераздирающе трагична, несмотря на дикость интерьера, гротескную внешность героини и ее снижающие реплики («Не вздумай писать опять про мои гениталии», - высокомерно изрекла она). Я выиграл, потому что вся моральная правота, тонны ее, вся Лефортовская тюрьма, все мои страдания лежали на моей чаше весов. На ее - разве что ее сюртук из крокодила. Книга «В плену у мертвецов» вышла в 2002 году, Наташа успела ее прочитать, и сцена свидания ее оглушила. Она, злобно плача, звонила адвокату и угрожала мне местью своего Ьоу-Мепс1(а)-наркомана.

- Представляешь, - сказал мне Беляк, - до чего она безумна? Он же в тюрьме, Наташа, скоро приговор будет... Как Сергей Лимонова побьет, где побьет, ты что?

Почему она так себя вела во время последней встречи? Хотел бы я, чтобы она себя вела как женский персонаж Эсхила или Софокла? Хотел бы. А то, что так приземленно провела встречу, оказавшуюся последней, ну, даже крупные люди порой не понимают историчности, трагичности момента, не умеют придать себе трагическую царственную серьезность. Я был подготовлен к встрече безмолвием тюрьмы, плитами тех сроков, которые мне грозили, а она подошла к казематам Лефортово рука об руку со своим наркоманом, у нее даже не хватило такта прийти туда одной. Я же говорю, из нее получился отменный персонаж трагедии, но она многого не понимала. Она, видимо, даже смеялась, могла смеяться, когда шла туда, смеялась в ответ на его шутки...

Углубляясь в темный колодец времени, нахожу ее и себя в самом конце 80-х. Мы в нашей мансарде в доме 86, rue de Turenne. Вторая половина дня, вчера она была крепко пьяна, мы ругались и совокуплялись, ненавидя друг друга потом. Она пьет красное вино, расплескивая его по розово-грязному ковру, вылезла из-под одеял и нашего (я сам сшил его) красного с золотым серпом и молотом покрывала. Я еще в постели, у стены, под покрывалом. На ней только красные трусы, сочные сиськи подрагивают, ее венчает куст красных волос, она слушает, врубив на всю мощность, Грейс Джонс «Амо-рэ миа!» И подпевает: «Love me forever / And let's forever / To be tonight...» И танцует с грацией сильной тигрицы, рост сто семьдесят девять сантиметров. Из постели я любуюсь ею. И не останавливаю, не пытаюсь ругать за то, что вчера она напилась до дикости. Я понимаю, что она в экстазе. Вот как я