Беспокойное наследство - Александр Лукин

И вот — премьера. В антракте я стал разыскивать Павлика, но его в портклубе не было. Я удивился — неужели он не пришел на премьеру? Решил спросить Лену, и только опустился занавес и грохнули аплодисменты, — рванул за кулисы.

Лена стояла у выхода на сцену и смотрела на артистов, которые раскланивались перед зрителями. Я хотел окликнуть ее, и вдруг меня охватила дурацкая робость. Смотрю на Лену и молчу. А она меня не замечает. Занавес закрылся и снова открылся. Задние ряды почти опустели — зрители сбились поближе к сцене, хлопают, шумят, на сцену полетели цветы. Кто-то крикнул:

— Охрименко!

И вот уже весь зал скандировал, дружно хлопая:

— О-хри-мен-ко! О-хри-мен-ко!

Но Лена не выходила. Она стояла, держась за какую-то веревку, свисавшую с потолка. Тут Сережка Ломов, стоявший впереди всех артистов с цветами в руках, — подобрал, собака, самый большой букет! — кинулся за кулисы, схватил Лену за руку и вытащил на авансцену. А руку ее так и не выпустил. Тут, как пишут в газетах, «аплодисменты перешли в овацию».

Потом председатель порткомфлота поздравлял артистов. Наконец занавес опустился в последний раз, и артисты всей гурьбой вместе с Леной пошли со сцены. Вот когда я пожалел, что у меня нет артистических способностей, даже самодеятельных.

Девчонки Лену обнимают, теребят: «Леночка, идемте с нами, у нас целый банкет приготовлен. Ведь такое событие!»

Лена смеется, но отрицательно крутит головой:

— Спасибо, девочки, спасибо, но сегодня не могу. Никак не могу. Поверьте. Очень важное дело…

Кружковцы ушли разгримировываться. И тут я наконец окликнул Лену.

— Здравствуй, — говорю, — Лена. — Мы тогда уже на «ты» были. — А где же Павлик?

У нее лицо стало, как выражаются в романах, непроницаемым.

— Он уехал отдыхать.

— Как так?

— Очень просто. Взял отпуск и уехал.

— А почему же он мне ни звука… И потом, неужто не мог подождать до спектакля?!

— Значит, не мог. — Лена сказала это почти враждебно.

— Какой-то он стал в последнее время… странный. Небось новые приятели больше про него знают.

— Ты тоже?.. — спросила Лена и осеклась. И опять враждебным, насмешливым тоном (твое, мол, какое дело?): — Ревнуешь?

— Что значит ревную? Я вроде не девица.

Лена вдруг подошла ближе, оглядела меня с ног до головы:

— Экий ты сегодня франт! — И без всякого перехода: — У меня есть к тебе один разговор… — Она словно поколебалась. — А, впрочем, ерунда! Знаешь что, Антон, давай заедем на минутку к Павлику, вдруг он не достал билет на пароход и сидит дома…

— Давай.

Лена сразу очень оживилась, схватила меня под руку и потащила на улицу, Но мне казалось, что она так же внезапно может разреветься или отчудить что-нибудь неожиданное. Какая-то неестественная была ее веселость. Мы взбежали по ступенькам спуска Ласточкина, мимо портретов передовиков порта, среди которых еще недавно красовался большой портрет Павлика (его сняли, когда случилась неприятность с погрузкой пшеницы на югославское судно и Павлика лишили премии и дали строгача), мимо киоска с конфетами и водой возле ворот Управления Черноморского пароходства…

У Павликова подъезда Лена остановилась.

— Антоша, сбегай, пожалуйста, сам. Позвони. Если никто не отворит, открой дверь монетой. Есть у тебя копейка? Или две? Если Павлика нет, взгляни: торчит в двери записка?

— Какая записка?

Она замялась:

— Ну… моя…

Вот оно что, значит, она сегодня уже была здесь.

Я слетал на второй этаж, открыл монетой дверь квартиры. Комната Павлика была заперта. В щели действительно белела свернутая бумажка.

— Ну и черт с ним! — бодро воскликнула Лена, когда я ей это сообщил.

Но, по-моему, бодрость была не настоящая.

Потом я проводил Лену. А на следующий день она вызвала меня с крана. И вечером приехала к нам домой…

Елена Охрименко

СПОРЫ И ССОРЫ

Эта ужасная минута, когда я столкнулась с Павликом на вокзале!

Потом я думала: чем же так страшно было то, что я увидела? Павлик поставил чемодан, а какой-то мужчина спокойно взял его и ушел… Могло бы оказаться сущим пустяком, глупым совпадением, над которым мы вместе с ним потом посмеялись, если б… Если б не целая коллекция постепенно накопившихся штрихов, деталей, слов, даже интонаций. По отдельности они могли ничего не значить, но все вместе… Вот в том-то и дело, что до сих пор они у меня не сливались во что-то цельное… А случай на вокзале словно осветил их по-новому, поставил рядом, соединил в одно. Я поняла, — нет, еще не поняла, а догадалась, — почему он так странно вел себя последние месяцы и что означало: «Это не мой секрет, со временем все узнаешь»… Эти его исчезновения на недели из моего поля зрения, да и не только моего, — и Антона, и Жени… Эти его таинственные встречи и вечеринки с парнями и девицами из тех, что вечно трутся возле интуристов в погоне за заграничным барахлом. И вот — история с чемоданом на вокзале.

Мне стало страшно. Ведь это мой Павлик! Может быть, все-таки все не так? Или хотя бы не совсем так? Может быть, его еще не поздно спасти, увести, убедить… Наверное, его обманули, или заставили, или…

Мне на ум начинали лезть разные случаи с Павликом, которые и раньше удивляли меня и даже раздражали.

Например, литература. Павлику часто нравились те романы и повести, которые критика ругала. Не подумайте, что они ему нравились именно поэтому, нет. Они были ему по душе сами по себе, «самостоятельно», а не из духа противоречия. Но, может быть, это еще хуже? Конечно, Павлику нравились не только такие книги. Случалось и наоборот: книгу, которую во всех рецензиях хвалили, выпускали сразу во многих издательствах, Павлик не принимал.

Как-то после кино мы зашли к нам домой. Сели пить чай. Отец отложил газету и, не глядя, взял из вазочки ванильный сухарь.

— Ну-с, молодые люди, — спросил он, откусив сразу полсухаря, — что вы смотрели?

Я назвала картину.

— О-о, видел, видел. И что же вам больше всего понравилось? — Он захрустел второй половиной сухаря и сразу протянул руку к вазочке за следующим.

— Костюм, — отвечал Павлик.

— Какой костюм? — Отец даже забыл сунуть в рот свой сухарь.

— Однобортный. В талию. На четырех пуговицах и с двумя шлицами. Последняя мода.

— Не понимаю, — отец посмотрел на меня. — При чем тут костюм?

— Как при чем? В этом костюме главный герой Тимошка был на профсоюзном собрании. Разве вы не заметили, Григорий Григорьевич?! Ведь как здорово сшит!

— Павлик, — предостерегающе сказала я.

— У вас, Павел, всегда какие-то глупые шуточки. — Отец переломил сухарь и сунул обе половины обратно в вазу.

— Я совершенно серьезно. По-моему, костюм — единственное, что запоминается в картине. Во всем съемочном коллективе только портной работал с вдохновением, а не как холодный ремесленник…

— Все парадоксами жонглируете? — усмехнулся отец. — Чем же вас не устраивает фильм, позвольте вас спросить?

— Серятина и бездарь, — пожал плечами Павлик.

— Общие слова! Но я вас понимаю. Блеска в картине нет? Яркости? Что ж, готов с вами согласиться. Режиссер далеко не гений. Сюжет, увы, не оригинален. Но мысль-то, мысль ведь справедливая! Идея-то верная. Зритель уйдет, заряженный этой идеей. Вот что ценно! Что прикажете делать, коль скоро далеко не все мастера искусств умеют облечь правильную идею в талантливую форму? Ждать, пока научатся? А жизнь-то, жизнь — она не ждет, она захлестывает, она каждый день требует воспитывать народ. Вот и приходится пускать в дело то, что есть. Вы про гражданскую войну читали, конечно. Разутые, голодные, безоружные воевали с интервентами и белогвардейцами. Конечно, куда как хорошо было бы, имей мы танки, самолеты и другое новейшее оружие. Но — не было его. Что ж, по-вашему, не воевать нам было?

— Так это ж несравнимые вещи, Григорий Григорьевич!

— Ошибаетесь! Лучше пускать на экран слабые, но идейно выдержанные картины, чем талантливые, но порочные.

— Такой дилеммы не может быть. Это демагогия.

Сухарь в кулаке отца хрустнул.

Впервые за весь вечер подала голос мама:

— Чтобы мальчишка так разговаривал с заслуженным пожилым человеком! Ну и молодежь!

Павлик прервал себя на полуслове и хлопнул дверью…

Я была очень оскорблена за родителей, и помирились мы не скоро.

— Ну зачем ты начал этот разговор? — спросила я, когда мы наконец снова встретились.

Павлик озорно засмеялся, повернул меня к себе и вдруг поцеловал так, как никогда раньше не целовал…

Всю ночь мы прошатались по улицам, а к утру вдруг решили ехать в Аркадию купаться…

Я потом много думала о споре Павлика с отцом, тем более что отец тоже то и дело к нему возвращался и говорил о Павлике с неприязнью. Я считала, что это главным образом столкновение самолюбий — он болезненно самолюбив, мой отец! Да и по сути была согласна с отцом, а не с Павликом. И наверное, отец с его опытом и пониманием людей нутром чувствовал в Павлике что-то сомнительное. Ко мне же тревога пришла позднее, когда с Павликом стали происходить странные вещи. И я точно знаю день, когда все это началось…