Свобода выбора - Сергей Залыгин

А то другой рассказ: хозяин, московский купец средней руки, надумал уволить дворника - стар дворник стал, надо переменить на молодого! Молодой оказался всем хорош - расторопный, за двором следит, за лошадьми ходит, сбегать куда по хозяйскому поручению на все-то он быстр да умел. Но вот беда: узнал молодой работник о кручине старого - тот остался без места, а вернуться ему некуда, хозяйство в деревне давно порушено. И тогда пошел молодой дворник к хозяину просить за старика: его самого уволить, старика взять на место обратно. Лев Толстой в предисловии к собранию сочинений С. Т. Семенова писал так: Искренность - главное достоинство Семенова. Но кроме того, у него содержание всегда значительно: значительно и потому, что оно касается самого значительного сословия России: крестьянства, которое Семенов знает, как может знать его только крестьянин, живущий сам деревенской тягловой жизнью. Форма рассказов совершенно соответствует содержанию: она серьезна, проста, подробности всегда верны: нет фальшивых нот.

В том же предисловии Лев Николаевич изложил содержание рассказика о дворнике, присовокупив к нему свою теорию милосердия и чистой совести.

Правда, Нелепин, уж это само собою разумеется, с благодарностью восприняв Семенова, и тут не ушел от проблемы выбора: в литературе, полагал он, можно идти по одним и тем же ступеням, но в разном направлении: Толстой - Чехов Семенов или Семенов - Чехов - Толстой. Толстой не только перед своими героями, он и перед самим собой ставил все тот же вопрос: кто мы?, следовательно, и кто я?.

Чехов, тот обошелся с проблемой деликатно: вручил ее своим героям, точно зная, кто он сам, доктор Чехов. Для умницы Семенова этого вопроса попросту не существовало. У кого как складывается, у Нелепина сложилось - он пошел по первому варианту: Толстой - Чехов - Семенов, вот и было ему понятно: когда Лев Николаевич говорит об искренности писателя Семенова, завидуя ему, он говорит о данности, которой от природы обладал Семенов.

Не только рассказами, но и обликом своим привлек Нелепина Семенов: статью своей, бородкой такой же, как у Антона Павловича, как у императора Николая Второго, своею интеллигентностью - крестьянской, а в то же время и всеобщерусской. Жизнью своею привлек, которая была заведомо недоступным для Нелепина сюжетом, как бы еще более недоступным, чем Суд над властью, над императором Николаем Вторым.

Родился Сергей Терентьевич Семенов в 1868 году в деревне Андреевка, Волоколамского уезда, Московской губернии. В одиннадцать лет отдан в люди. В школу и дня не бегал, читать-писать выучился самоучкой.

В 1892 году работал с Толстым на голоде.

Революционные идеи Сергея Терентьевича не миновали, толстовство не миновало, он был арестован, приговорен к ссылке в Олонецкую губернию. Не так уж и далеко, и даже совсем близко от Питера, но Толстой хлопотал, и Олонецкая губерния была заменена высылкой в Швейцарию. На два года. За эти два года Семенов побывал в Англии, Франции, Италии, но о пребывании в этих странах писал не много; другое дело - изучал там сельское хозяйство и, вернувшись на родину, читал мужикам лекции по агрономии. (Одновременно писал Крестьянские пьесы для народных театров.) Впрочем, в Швейцарии успел Семенов обзавестись еще и сыночком, фамилия была дана мальчику - Рюриков.

Нынче фамилия известная, частенько является Рюриков на телеэкране. Уж не потомок ли Сергея Терентьевича, не внук ли? Сыночка Рюрикова Нелепин отдаленно, а все-таки знал, знал редактора журнала Иностранная литература, удивлялся тайной логике: кому-кому, а этому человеку иностранщина была так или иначе свойственна.

Смерть была у Сергея Терентьевича своя собственная, а значит, и народная, кажется, ни один другой писатель подобной смерти не прошел: ни Толстой, ни Чехов, ни Горький - никто. Семенова убили мужики в родной деревне Андреевка.

В 1922 году. Те самые мужики, которым он читал лекции по агрономии, для которых писал пьесы, которым не так уж редко одалживал деньжонок.

Он был в деревне избачом, а мужики, должно быть, поняли это по-своему: пособник и полномочный представитель советской власти. И повода-то для такой логики как будто не было никакой: советская власть для начала Семенова посадила, подержала месяц-другой в тюрьме и только после этого назначила избачом, - но вот поди ж ты?! Был достаточно громкий судебный процесс, шестерых мужиков расстреляли.

Примерно так же происходило в этом случае дело, как и с императором Николаем Вторым: император тоже ведь трудился на благо народа и людьми из народа был убит. Некоторые из его убийц и читать-писать-то не умели.

Вероятно, можно было сконструировать сюжет о двух убийствах, и могло бы получиться глубоко, исторически верно, сильно, поучительно. Можно было по-другому, но в том же духе: смерти трех великих писателей (Толстой, Чехов, Горький) и смерть четвертая - писателя невеликого... Можно. Но Нелепин уже устал от смертей, так устал, будто сам уже пережил не одну.

Сюжет 4

МАЛЬЧИК ИЗ МАДРИДА

Мама Нелепина, бывало, вздыхала: Непутевый был царь... Но зачем его было расстреливать? С дочерьми? С сыном? С женой? Пятно на cоветской власти, на России, пятно несмываемое. Если бы бандиты расстреляли, а то ведь - власть?! Значит, тоже бандитская? Ну и, конечно же, вспоминала мама своего мужа.

Он мне: - Революций не бывает без жертв. И даже - без жертв напрасных. Я ему:

- Эта жертва, она твоей любимице, cоветской власти, отзовется.

- Когда? - спрашивал меня мой муж. - Не знаю! - отвечала я. - Хотя бы и через сто лет! - Смех один! - смеялся муж. - Истинно смех! Через сто лет, через пятьдесят, через двадцать пять cоветская власть таким образом разовьется, что и властью-то в нынешнем смысле не будет. Она будет коммунизмом - всеобщим равенством, всеобщим счастьем, всеобщей справедливостью! Детям в школах будут объяснять: новый мир и новое человечество, в котором они существуют, были далеко не всегда, все достигнуто героикой народов через учение Маркса Энгельса - Ленина - Сталина, ну а героизм - это всегда великие жертвы! Мало ли что может быть, вот и учителя вскользь упомянут императорскую семью. Хотя это совершенно необязательно.

- Гриша! - отвечала я своему мужу. - Гришенька, а что, если случится - дети на уроках будут проклинать Октябрьскую революцию? Заодно - тебя? Такого честного и такого бесстрашного! - Сумасшедшая! Нет, ты не сумасшедшая, ты вполне сознательная антисоветчица! Я бы тебя расстрелял, если бы ты не была моей женой! На жену - рука не поднимется. На любимую... Иногда я самого себя упрекаю: не поднимется! - Расстреливать за то, что человек против государственного устройства? Во все времена у любой власти были противники, с властью не согласные. Чем была бы история, если бы только за несогласие с властью всех несогласных убивали?

- Только! Вот такая плюгавая история и завела человечество в тупик! Она-то и виновата в жертвах, которые советская власть нынче уже принесла и еще приносит. Вынуждена приносить сегодня, чтобы впредь никогда и никаких жертв больше не было. Чтобы никогда ни в каких жертвах не было необходимости. - Ну вот и тебя, мне почему-то кажется, Гришенька, и тебя вскорости тоже расстреляют. - Ничего особенного. Я готов. Любую минуту. Как пионер!

- А меня не жалко? Сына - не жалко? Изверг! - Тебя - жалко. Сына - жалко. Но это же - личное! Над личным у настоящего человека должно стоять гораздо более высокое! Человеку должно ясно видеться будущее! Вот тогда он - человек. Тогда он войдет в историю.

- Будущее ты в глаза не видел! Оно запросто обманет, а спросить будет не с кого. А вот я тебя не обману! Никогда!

- Ты маленький был, - рассказывала мама сыну Грише, - ты нас с отцом плохо понимал, а мы свои разговоры старались вести без тебя. Твой отец все время, все время собирался объяснить тебе, провести с тобой беседу о наших с ним разногласиях: Гриша уже большой - семь лет - мальчик, он должен знать, чьи убеждения он разделяет - твои или мои! А ты еще в школу не ходил, а что мне удавалось - отложить разговор отца с тобой ну хотя бы на полгода, на три месяца. На месяц... В последний перед вашим разговором месяц отца и арестовали... Господи! И что это была за любовь? Кошмарная! Кошмарная, она все равно любовь, а когда отца расстреляли, я жила не жизнью, а безжизненностью. И только ради тебя! Сама себя не чувствовала, ходячее горе, больше ничего! Я все предвидела, давно предвидела, от этого мне ничуть не было легче. Тяжелее было...

Все это происходило не с кем-нибудь, но с мамой, с женщиной, которая всегда и безошибочно отличала хорошо от плохо, знала, что ей и ее сыну можно, чего нельзя. Ну а отца Нелепин не только не вспоминал, он его почти не помнил: человек приходил в их дом ночевать - вот и все. Однако же странно: всякий раз, как только отец все-таки вспоминался, Нелепин чувствовал, что в нем самом нет, не может быть ни капли властной крови. Что все его предки прожили свои жизни мимо власти и только отец этому правилу, этой наследственности изменил. Отец изменил, а сын снова к ней вернулся. Если власть была чем-то естественным для людей, то Нелепин этой естественности не чувствовал, только противоестественность. Анархистом он не был, борцом против власти не был, но человеком, которому власть чужда, был всегда. Он знал, что большинство людей только и ждут случая, когда им тоже можно будет стать властью, но для Нелепина это исключалось, Нелепин не так был создан, ему хотелось судить власть как можно более объективно. Ему казалось - это и есть его предназначение. Казалось, что власть сама не знает своей собственной загадки, не узнает ее никогда, он же узнает завтра же! Это предназначение сказывалось еще и в том, что ему как будто сами собой шли в руки книги, повествующие о царствовании последнего русского императора, фотографии были у него - несколько альбомов, он всю императорскую семью знал в лицо, а что касается наследников Николая Второго - дальних по родству, разбросанных по дальним же странам, - самых разных сведений о них была у Нелепина разбухшая синяя папка с черными тесемками - газетные вырезки главным образом.