Избранные работы - Карл Поланьи

Секс, как и голод, является одним из самых могучих побуждений, особенно если он не скован другими мотивами. Видимо, поэтому семья во всем разнообразии ее форм никогда не концентрируется на сексуальном инстинкте, подверженном колебаниям и капризам, но отвечает целому ряду полезных требований, которые исключают разрушение сексом этого важного для человеческого благополучия института. Сам по себе секс не способен породить ничего лучше борделя, и то только с помощью некоторых стимулов рыночного механизма. Экономическая система, основанная преимущественно на утолении голода, будет столь же деформированной, как и институт семьи, исчерпывающийся удовлетворением полового инстинкта.

Попытка приложить экономический детерминизм ко всем видам обществ будет чистой утопией. Каждому исследователю социальной антропологии ясно, что великое множество институтов сочетается с использованием практически одних и тех же средств производства. Только когда рыночные условия позволили превратить общественную структуру в бесформенное желе, в человеческой способности создания институтов отпала надобность. Неудивительно, что появились признаки усталости социальной творческой фантазии. Придет день, когда люди не смогут вернуть себе ту гибкость, силу и богатство воображения, которыми были одарены их первобытные предки.

Я полагаю, мне бесполезно протестовать против навешивания на меня ярлыка идеалиста. Ведь тот, кто отрицает значимость материальных стимулов, должен, по-видимому, превозносить идеальные. Но нет более глубокого заблуждения. В голоде и наживе нет ничего собственно материального. Гордость, достоинство и власть, в свою очередь, вовсе не обязательно являются более возвышенными мотивами, чем голод и жажда наживы.

Само по себе это противопоставление, по нашему мнению, произвольно. Обратимся еще раз к аналогии с сексом. Безусловно, здесь можно провести разграничение между возвышенными и низменными побуждениями. Однако, идет ли речь о сексе или голоде, не следует институционализировать деление составных частей человеческого бытия на материальные и идеальные. Что касается секса, эта истина, столь значимая с точки зрения цельности человеческого бытия, давно является общепризнанной; на ней основан институт брака. Но с точки зрения не менее значимой экономической сферы она находится в пренебрежении. Эта сфера была обособлена от общества как царство голода и выгоды. Наша животная зависимость от еды была возведена в ранг главенствующей, и страх голодной смерти был спущен с цепи. Наша унизительная зависимость от материального, которую человеческая культура всегда стремилась смягчить, была намеренно усилена. Вот в чем истоки «болезни общества приобретательства», о которой предостерегал Тоуни. Гениальный Роберт Оуэн был совершенно прав, когда за сто лет до этого называл погоню за прибылью «принципом, совершенно губительным для общественного и частного благосостояния».

Реальность общества

Я выступаю за восстановление того единства побуждений, которыми люди будут руководствоваться в своей повседневной производственной деятельности, за реинтеграцию экономической системы в общество, за творческое преобразование нашего образа жизни в индустриальной среде.

Все приведенные соображения показывают, что философия laissez-faire, поднимающая на щит рыночную экономику, оказалась несостоятельной. На ее совести расчленение человеческой цельности на реального человека, привязанного к материальным ценностям, и его лучшее – идеальное Я. Она парализует наше социальное воображение более или менее осознанным потворством предрассудку экономического детерминизма.

Она сослужила свою службу на том этапе развития индустриальной цивилизации, который уже позади. Она обогатила общество ценой обкрадывания индивида. Сегодня перед нами стоит важнейшая задача вернуть личности полноту жизни, даже если общество станет технологически менее вооруженным. Классический либерализм дискредитировал себя в разных странах по-разному. Правые, левые и центр ищут новые пути. Британские социал-демократы, американские сторонники Нового курса, как и европейские фашисты и американские противники Нового курса разного «менеджеристического» толка, отвергают либеральную утопию. Наш сегодняшний политический настрой на отказ от всего русского не должен заслонять от нас достижения русских в творческом преобразовании некоторых фундаментальных характеристик промышленной среды.

Из общих соображений идея коммунистов об отмирании государства представляется мне сочетанием элементов либеральной утопии с практическим безразличием к институциональным свободам. Что касается отмирающего государства, нельзя отрицать, что индустриальное общество – это сложное общество, а ни одно сложное общество не может существовать без организованного властного центра. Но это не оправдывает коммунистического пренебрежения к вопросу о конкретных институциональных свободах.

Проблема личной свободы должна ставиться с учетом реальности. Человеческое общество, в котором отсутствуют власть и принуждение, невозможно, как невозможен мир без насилия. Либеральная философия направила наш идеализм в ложное русло, обещая воплотить подобные заведомо утопические надежды.

Однако при рыночной системе общество в целом остается незаметным. Каждый его член может считать, что он не несет ответственности за те акты принуждения со стороны государства, которые он лично не одобряет, а также за безработицу и нищету, от которых он лично не получает выгоды. Лично он непричастен к изъянам власти и экономической стоимости. С чистой совестью он может отрицать их реальное существование во имя своей воображаемой свободы.

Власть и экономическая стоимость являются парадигмами социальной реальности. Ни власть, ни экономическая стоимость не принадлежат к продуктам человеческого произвола; игнорировать их действие невозможно. Власть должна обеспечивать тот уровень единообразия, который необходим для выживания группы. Как показал Дэвид Юм, в конечном счете она основана на мнении. Но можно ли воздерживаться от тех или иных мнений? Экономическая стоимость в любом обществе гарантирует полезность производимых товаров; это печать, наложенная на разделение труда. Ее источник кроется в человеческих желаниях. Но можно ли не отдавать предпочтения тем или иным вещам? Всякое мнение и желание, независимо от типа общества, в котором мы живем, приобщает нас к осуществлению власти и к созданию стоимости. Освободиться от этого никак невозможно. Всякий идеал, изгоняющий власть и принуждение из общества, внутренне несостоятелен. Рыночный взгляд на общество, игнорирующий эту ограниченность реальных человеческих желаний, демонстрирует свою принципиальную незрелость.

Проблема свободы

Крах рыночной экономики угрожает двум типам свободы: полезному и вредному.

Если свобода эксплуатировать ближнего, свобода получать непомерные доходы, не оказывая обществу соответствующих услуг, свобода препятствовать использованию технических изобретений на благо общества или свобода наживаться на всеобщих несчастьях, тайно провоцируемых для частной выгоды, могут испариться вместе со свободным рынком – это к лучшему.

Однако рыночная экономика, при которой расцветают все эти свободы, порождает и другие типы свобод, которые мы высоко ценим. Свобода совести, свобода слова, свобода собраний, свобода союзов, свобода выбирать занятие – мы дорожим ими ради них самих. Но в широком смысле это побочные эффекты той же экономики, которая ответственна и за вредные типы свободы.

Наличие в обществе особой экономической сферы образовало, так сказать, разрыв между политикой и экономикой, между правительством и промышленностью, который создает эффект ничьей территории. Как раздел суверенитета между папой и императором оставлял средневековым князьям поле для свободы, иногда граничащей с анархией, так и разделение власти между правительством и промышленностью в XIX веке позволяло даже беднякам вкушать плоды свободы, отчасти компенсирующие их незавидное положение.

С этим связан сегодняшний скептицизм в отношении будущего, уготованного свободе. Некоторые, например Хайек, полагают, что, поскольку свободные институты суть продукт рыночной экономики, с ее исчезновением они уступят место рабству. Другие, например Бернхем, настаивают на неизбежности появления новой формы рабства, называемой менеджеризмом.

Подобные аргументы свидетельствуют лишь о том, насколько живучи экономические предубеждения. Ведь такого рода детерминизм, как мы видели, есть тот же рыночный механизм под другим названием. Нелогично ссылаться на последствия, которые окажет его отсутствие на действие экономической необходимости, вытекающей из его наличия. Во всяком случае, этому противоречит англосаксонский опыт. Ни замораживание рынка труда, ни выборочная воинская повинность не повлияли на главные свободы американского народа, как может засвидетельствовать каждый, кто пережил в США тяжелый период с 1940 по 1943 год. В Великобритании во время войны были введены меры по всестороннему планированию экономики и было покончено с разрывом между правительством и промышленностью, на котором основывалась свобода в XIX веке, но никогда гражданские свободы не были столь надежно защищены, как в этот момент величайшей опасности. В действительности у нас будет столько свободы, сколько мы хотим получить и сохранить. В обществе нет предопределяющих факторов. Институциональные гарантии личной свободы совместимы с любой экономической системой. Лишь в рыночном обществе экономический механизм диктует свои законы.