Помяловский - Борис Вальбе

Увы! Как всегда в дореволюционной России, «за акцией следовала реакция», и «Семинарский листок» на 7-м номере, как крамольная затея, был запрещен начальством.

В последнем выпуске было помещено начало рассказа Помяловского «Махилов», который произвел на товарищей автора огромное впечатление. Все радовались, что Карась обещает быть выдающимся писателем. В этом рассказе чувствуется большое влияние Гоголя. Здесь описывается рекреация одной провинциальной семинарии, когда семинаристы справляют в поле свои майские пирушки, хором распевая свои оглушительные песни. Все это описано превосходно, «чувство общего веселия проникает каждую строку этого рассказа. Великолепно воспроизведено здесь пение семинаристами размашистой песенки «Во лузях», широко разливающейся по гладкой, как зеркало, реке и «полной русского разгула, замирающей где-то под небом». А вот описание того впечатления, которое песня производила на слушателей: «Всякий звук ложился прямо на душу. У самих семинаристов, когда они услышали в чистом майском воздухе голоса своих товарищей, от пробужденной удали затрепетали все члены и заходила в них кровь. К хору пристал другой хор и третий. Гром и сила песни еще более увеличились. А в палатках меж тем льется вино и идет вкруговую, здесь и там дымят чубуками и во многих местах под кустом шипит самовар и стучат чайные чашки. Вот она, счастливая жизнь, полная беспечности, полная товарищеского веселья».

В таких жизнеутверждающих, «языческих» тонах воспроизведена здесь также любовь героя рассказа Махилова дочери дьячка Кате. В этом рассказе нужно отметить чувство радости и бодрого восприятия жизни, дух Помяловского-Данилушки.

Чтение светских книг и журналов, которые все-таки проникали в семинарию, было оазисом, в котором Помяловский спасался от деспотической казенщины и отупляющей схоластики. Здесь оживал вольный дух «помяловщины», здесь юноша вновь обретал силы, достаточно уже разрушенные пребыванием в бурсе. Сотрудничество в «Листке» и рассказ «Махилов» свидетельствуют, что натура Помяловского могла бы развиваться и расцветать только в общественно-творческой атмосфере. И, наоборот, захваченный той или иной полосой общественной реакции, Помяловский приходил в отчаяние, метался от безысходности, впадая в тяжелое состояние.

Закрытие «Семинарского листка» Помяловский переживал, как большое личное горе. Он страшно хандрил.

«Что тут делать, Н. А., — спрашивал он печально. Благовещенского. — Ведь я рассчитывал, что «Листок» через весь курс пройдет, что мы общими силами выясним себе, наконец, идеал семинариста, узнаем наши силы, заведем корреспондентов во всех других семинариях». «Куда же теперь я дену свои досуги? Герминевтику, что ли, долбить? Дудки, брат! Лучше пить буду».

«Тоска, — рассказывает Благовещенский, — томила его; он в самом деле не знал, куда девать свои досуги, которых у него было по семь дней в неделю. От нечего делать он принялся рисовать — выходило плохо, начал нотному пению учиться оказалось, что слуха нет, хотя бас он имел громаднейший и любил пение». Более увлекательным делом для него был заведенный им дневник. Им намечалась следующая серия тем для «Семинарского листка».

«Вот мои сочинения на темы произвольные: 1) Рассуждение о том, что такое бог. 2) Заметка о людской беспечности. 3) Заметка о силе порока. 4) О погоде. 5) О бешенстве. 6) Заметка о влиянии случая на наш рассудок. 7) Что такое время. 8) Теория: имеют ли животные душу. 9) Начало неоконченной драмы. 10) Рассказ. 11) Одна глава из романа. 12) О романтической любви, размышление. 13) Остроты на философию. 14) Аллегория. 1 5) Подарок в день ангела самостоятельному философу. 16) Письмо к… 17) О положительной и отрицательной чепухе. 18) Заметки о разных предметах. 19) Десять стихотворений на разные темы».

«Я испытал, — пишет Помяловский, — свои силы во всех родах сочинительства и, кажется, во всех неудачно, кроме некоторых рассуждений. Я думал быть и богословом, и историком, и философом, и драматургом, и романистом, и лириком, и, кажется, никем из них быть не могу. А впрочем, кто знает».

Сомнение в своих силах, неуверенность, отсутствие стройного миросозерцания часто давало себя знать. «Недаром первая печатная его статья: «Имеют ли животные душу» — начинается такими словами: «Бог знает — может ли быть решение такого важного пункта философии предоставлено семинаристу?» А закрытие «Семинарского листка», острая депрессия, вызванная всем этим, пресекли планы Помяловского. Опять долбня. Опять война с начальством. Силы изменяли, И он махнул рукой на учебу, на гомилетику и прочую семинарскую премудрость. Он сам описал потом свое состояние:

«Задолбив несколько уроков по гомилетике, я отупел недели на две, несмотря на то, что умел уже мало-мальски отличать мысленные аномалии. Будучи поставлен в необходимость долбить учебник, изложенный бестолково, выраженный нелепо, долбить с верхушки до корня, — вдоль и поперек, набивал свой язык на этот манер, а от напряжения и мысль моя выражалась так же, как гомилетика, и долго, долго не отстать, бывало, от слога гомилетики, пока не забудешь его наполовину. Боже мой, как уродовали нас!

Как долбили мы! Небу жарко было; на небесах варя вспыхивала».

Так шли дни за днями, печальные и беспросветные. В июле 1857 года происходили последние выпускные экзамены. Помяловский кое-как подготовился, выдержал экзамены, окончив семинарию тридцать шестым из пятидесяти учеников.

— На что я пригоден? Кем я могу быть? Какую пользу могу принести обществу? — спрашивал себя Помяловский. И ему было ясно, что лишь теперь, сбросив с себя ветхость казенной учености, он должен начать все сызнова, учиться и обрести настоящие знания. Выпущенный из семинарии, он столкнулся с бурной действительностью наступившей новой эпохи. Новая глава из жизни Помяловского тесно связана с этой знаменательной эпохой. Он вырос из нее как один из замечательнейших ее продуктов, как один из самых сильных художественных ее выразителей. Его имя запечатлено в ряду виднейших идеологов этой эпохи, в ряду таких деятелей 60-х годов, как Чернышевский, Добролюбов и другие.

НА РУБЕЖЕ ДВУХ ЭПОХ

«Виселицы, возведенные Николаем для мучеников России, стали… трибунами… для свободы. Скрытое движение новой мысли в головах и сердцах народных не прекращалось с тех пор в течение тридцати лет».

А. Герцен1

Время Помяловского… встало перед нами в своей безобразной наготе на таком участке тогдашней жизни, как духовно-учебный «вертоград науки», в бурсе и семинарии. Царившие здесь нравы были отражением огромной государственной системы, воплощенной в чудовищной фигуре Николая I, получившего от истории достойное название Николая Палкина. Первые ростки идейно-общественного самосознания Помяловского связаны с обозначившимся крахом этой системы, когда замученная страна, наконец, вздохнула при вести о смерти Николая. По мнению одного иностранного путешественника, правительство Николая I — это «осадное положение, сделавшееся нормальным состоянием общества». Этот путешественник, маркиз де Кюстин, французский аристократ, консерватор, имевший несколько бесед с Николаем и хорошо изучивший Россию той эпохи, называет Николая достойным преемником Ивана Грозного. «Это человек, — писал Кюстин о Николае, — характера и воли, и это нужно, чтобы сделаться тюремщиком трети земного шара».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});