Десантура-1942. В ледяном аду - Ивакин Алексей Геннадьевич

И если на том берегу были немцы, то они так же легко видели десантников, как и младший лейтенант.

Сержант Рябушка приподнялся на локте, оглянувшись назад, и показал большой палец – все нормально, командир!

Гулкий выстрел тут же порвал тишину. Голова сержанта лопнула как арбуз, и снег окрасился кровавыми ошметками. Тело его бессильно задергало ногами.

И правый берег зло полыхнул огнем.

Фонтаны пуль – то белые, то красные – взорвали безмятежную ледяную гладь реки.

Кто-то из бойцов бросился назад и тут же рухнул, пробитый очередью пулемета. Кто-то скорчился, вздрагивая при каждом попадании в тело. Кто-то тонко закричал, выстреливая не глядя обойму. Кто-то просто раскинул руки крестом, сгребая судорожными пальцами горячий от крови снег.

Третье отделение умерло за несколько секунд.

А на том берегу закричали что-то гортанно, и лес вдруг ожил. Хлопнул раз-другой миномет – разрывы разбили лед между лежащими трупами десантников, хлынула вода. Чье-то тело, чуть задержавшись на берегу проруби, свалилось в черную воду, чуть мелькнув на поверхности краем маскхалата и поднятой, скрюченной рукой.

Младший лейтенант, приоткрыв рот, смотрел на смерть своих ребят, а потом вдруг завопил:

– Огонь, огонь, огонь! – не замечая, что взвод уже давно палил по противоположному берегу из всего, что может стрелять.

В ответ били немецкие пулеметы, густо хлопали карабины. Еще одна команда – и по всему берегу встали серо-зеленые в страшных касках. И побежали вперед, спрыгивая с обрывчика и огибая воронки во льду. А минометчики немедленно перенесли огонь на берег, где засели русские десантники.

«Не меньше роты!» – мелькнула правильная, но трусливая мысль младшего лейтенанта.

– Отходим! – закричал он. Его бы никто не услышал, но цепь словно дожидалась приказа – рванув назад, в лес, к бригаде…

Как выяснилось позже, немцы не собирались преследовать передовой отряд десантников. Они просто отбросили их с берега Поломети, словно намекнув – «Здесь вам не пройти!». А заодно утопили в реке восемь мертвых и четверых тяжелораненых русских. И еще шутили: «Раки в этом году будут мясистые…»

Этого не знал рядовой Ваня Никифоров. Он просто заблудился. Он не знал, куда идти. Лыжные следы исчеркали весь лес. Они шли вдоль и поперек, крест-накрест. Но куда бы он не шел – везде было пусто. Следы поворачивали, закруглялись, пересекались…

Но людей не было.

А потом он сломал лыжу, наткнувшись на невидимый под снегом корень. Достав дрожащими руками скобы, попытался вогнать их в дерево. Не вышло. Не хватало сил. Тогда он достал суровые нитки и густо перемотал ими лыжу. Вроде бы держало. Но через пару десятков шагов нитка перетерлась об острый наст.

Тогда он сел и заплакал, уткнувшись в коленки. Обычный восемнадцатилетний мальчишка. Ему было страшно. Черное небо равнодушно смотрело на него звездами. Он посмотрел на нее мокрыми глазами. Слезы превращались в льдинки на щеках. Хотелось спать, равнодушное оцепенение мягко обняло кисти и ступни… Стало даже тепло.

Он помотал головой, стряхивая сон.

Поднялся.

И упрямо зашагал, хромая на сломанную лыжу, куда-то вперед, напевая про себя:

– Там вдали, за рекой, разгорались огни… В небе ясном заря догорала…

Через несколько десятков метров он увидел каких-то людей. И скинул непослушными руками винтовку с плеча.

– Хальт! – закричали ему люди.

– Вдруг вдали у реки засверкали штыки – это белогвардейские цепи…

Винтовка словно сама выплюнула свинец. И ослепила Ваню, но он продолжал стрелять по направлению…

– И без страха отряд поскакал на врага…

Люди тоже плевались огнем в ответ.

Но рядовому Никифорову было все равно. Он прислонился спиной к какому-то дереву и стрелял, стрелял, стрелял – лихорадочно меняя обоймы, словно стараясь, чтобы они не попали врагу в руки.

Он не замечал, что несколько немецких пуль уже пробили ему левое плечо, бедра и правое легкое. Он настолько замерз, что ему было все равно. Он не чувствовал ничего, кроме одного:

– Там вдали, за рекой уж погасли огни, в небе ясном заря загоралась… Капли крови густой… Из груди молодой… – ему казалось, что он кричит, но он просто шептал.

Немцы для верности еще несколько раз выстрелили по упавшему большевистскому фанатику. Потом обыскали его и не нашли ничего, кроме двух гранат «Ф-1», десятка обойм для винтовки «СВТ» и пяти рыбных консервов. Табака не было. Ваня так и не научился курить. Он просто пропал без вести. До сих пор никто не знает, попал ли он хоть в кого-нибудь…

6

– Итак, давайте, герр Тарасов перейдем к действиям вашей бригады…

– Не моей…

– А чьей же? – удивился обер-лейтенант.

Тарасов глубоко вздохнул:

– Цель бригаде была поставлена простая. Взять Демянск. По расчетам командования Северо-Западным фронтом, в котле должно находиться пятьдесят тысяч солдат и офицеров второго армейского корпуса. Из них сорок пять тысяч на передовой, пять тысяч в тылу.

Фон Вальдерзее так удивился, что перестал писать:

– Сколько, сколько?

– Пятьдесят тысяч.

Обер-лейтенант покачал головой:

– Военную тайну я не раскрою, если скажу, что ваше командование ошиблось почти в два раза…

Тарасов криво улыбнулся:

– Я уже понял. Примерно девяносто тысяч. Так?

– Вы хороший офицер, господин подполковник… – удивленно покачал головой фон Вальдерзее.

– Наша бригада, а также двести первая должны были рассечь котел на четыре части, взять Демянск и парализовать второй армейский корпус путем уничтожения штаба группировки.

Обер-лейтенант еще больше удивился:

– Ваше командование…

– Генерал-лейтенант Курочкин…

– Он… Представлял себе трудность подобной задачи?

Тарасов засмеялся…

* * *

Февральское небо било гроздьями звезд по земле.

Тарасов стоял на крыльце избы, где располагался штаб фронта, и смотрел в эти звезды. Медведица, Кассиопея, Орион… Он не был романтиком. Он был военным. Надя всегда ворчала на него, что он не видит красоты, а только воображает позиции предполагаемого противника…

– …Коль, смотри, как красиво! Какая излучина…

– Вижу… Вот там и там поставить два пулемета и под фланкирующий огонь…

– Коля! Ну так же нельзя…

– Подполковник! Тарасов! Зайдите ко мне…

Круглолицый и вечно улыбчивый Ватутин махнул Тарасову рукой, приглашая его обратно в дом.

– Николай Ефимович! – начал начштаба фронта, когда они зашли в маленькую спальню. Видимо, здесь обычно и квартировал генерал-майор. Над узкой кроватью висела огромная, исчерканная разноцветными карандашами карта. На маленькой тумбочке и на полу валялись книги.

– Итак, Николай Ефимович, чаю?

Тарасов кивнул.

Ватутин приоткрыл дверь и крикнул:

– Два чая мне. С лимоном. И это… Печенья овсяного!

– Николай Ефимович, задача перед вами стоит архисложная. Вы сами это прекрасно понимаете, – осторожно начал Ватутин.

– Товарищ генерал-майор, я понимаю, – Тарасов никогда не был деликатным. – Вы что-то хотели от меня?

Ватутин почесал нос:

– Тезка, а давайте без иконопочитания? Вы комбриг, а я начштабфронта. Если бы не известные нам обстоятельства, то мы могли бы поменяться местами. Так?

– Вы про колчаковский фронт? Или про арест? Так я был, между прочим, реабилитирован товарищем Берией и войной! – оскалился Тарасов. Не в его характере было играть в игры… – Если не доверяете мне, тогда меняйте на любого другого, но…

Ватутин зло сплюнул на пол:

– Тьфу! Да я совершенно не об этом хотел поговорить!

– А о чем, Николай Федорович? – Тарасов держался ровно и отстраненно, хотя при его взрывном характере это было неимоверно сложно.

– О бригаде! Спасибо! – Дверь приоткрылась, и адъютант, в звании старлея, протянул поднос с двумя стаканами чая и двумя блюдцами. На одном желтел посахаренный лимон, на другом лежало овсяное печенье.