Последние узы смерти - Брайан Стейвли

него донеслись слова Шьял Нина: «Из тебя вышел бы хороший монах».

Внутри ваниате он стал недоступен давлению. Не осталось ни спешки, ни волнений – одни факты. Ил Торнья либо найдет способ убить Тристе – либо не найдет. Тристе согласится на обвиате – либо не согласится. Они отыщут способ освободить запертую богиню – либо не отыщут. А если они не справятся, если мир лишится наслаждений, разве это не будет похоже на великий покой ваниате?

– Выйди, Каден, – сказал Киль. – Не следует так надолго отрешаться от себя.

Каден медлил в неподвижности. Поначалу ваниате пугало его своей огромностью, равнодушием, холодным гладким совершенством.

«Такой страх, – думал он теперь, – должен испытывать выросший в гомоне и толкотне города аннурец, проснувшись ясным утром во льдах Костистых гор: ужас перед слишком большим пространством, слишком большим ничто, когда не хватает себя, чтобы заполнить пробел между снегом и небом».

Но Каден теперь был в этих льдах как дома. Он заметил за собой, что, когда мир становится слишком шумным и тесным, непроизвольно уходит в бесконечное ничто.

– Каден, – уже резче позвал Киль, – брось это.

Каден неохотно вышел из пустоты в камеру собственного раздражения.

– Ты так живешь все время, – напомнил он, старательно удалив из голоса всякое чувство.

Киль кивнул:

– Наши умы для этого созданы. Ваши – нет.

– Что это значит?

Кшештрим ответил не сразу. Вместо ответа он встал, зажег светильник, другой. Свет залил комнату – теплый, как вода, он словно раздвинул стены закаленного стекла. Кшештрим полностью осветил комнату и только потом вернулся в кресло, пристально изучив, прежде чем сесть, позицию на доске ко. Помедлив, он переставил белый камень, черный и снова белый. Каден не видел смысла в его ходах. Он уже подумал, что Киль забыл о вопросе или решил не отвечать, но историк наконец поднял взгляд.

– Ты видел, что сталось с ишшин, – негромко сказал он. – С некоторыми из них.

Каден задумчиво кивнул. Недели плена в сырой камере были не из того, что легко забывается даже теми, кто был лучше Кадена обучен забывать. Он как сейчас видел расширенные дикие глаза Транта, видел, как Экхард Матол мгновенно переходит от бешеных воплей к широкой страшной улыбке. Они были безумны – все. Они дважды пытались убить Кадена: раз в подземном лабиринте Мертвого Сердца и второй – на залитом солнцем островке с кольцом кента среди широкого моря. Очень может быть, они и теперь искали способ до него добраться. И все же…

– Ишшин – не хин. Их методы… – Каден запнулся, вспомнив шрамы, летопись самоистязаний. – Такие методы любого бы сломали.

– Да, – ответил Киль, подталкивая на место еще один камешек, – и нет. Учение хин тоньше и мягче, но их путь ведет к тому же концу. Ваниате подобно… морским глубинам. Ты можешь заплывать все глубже и глубже, но океан не станет тебе домом. Задержись слишком долго – и он тебя раздавит. Ты, конечно, слышал, как это бывает с монахами.

Каден не один месяц старался вытеснить из головы все связанное с Ашк-ланом. Память о тишине под небом слишком тесно переплелась с памятью об убийствах. Правда, он ничего не мог сделать для спасения Патера, Акйила, Шьял Нина, но рядом с этой правдой лежала другая – он ничего и не сделал. Ему легче было вспоминать свои поражения здесь, в Аннуре.

– Разве, пока ты жил среди хин, никто из них не отпускал себя? – спросил Киль.

Каден, не желая встречаться с ним взглядом, уставился на доску.

– Отпускал себя? – отозвался он.

– Мой народ говорил об этом: «айкс акма». Это означает: «Без себя. Без центра».

– Я думал, это и есть их цель, – удивился Каден. – Я сто тысяч раз повторял эту мантру: «Разум – огонь. Задуй его».

– Красиво сказано, но не точно. Огонь, если держаться этой метафоры, от дуновения колеблется, но не гаснет. Твои эмоции тебе необходимы. Они… связывают тебя с миром.

– Ты говоришь об уходе, – тихо сказал Каден.

Киль кивнул:

– Так это называлось, когда я в последний раз побывал в Ашак-лане.

Один из хин ушел, когда Каден не провел в горах и нескольких месяцев. Такое неприметное событие. Монах – Каден был еще слишком юн и необучен, чтобы запомнить его имя, – просто встал посреди медитации, кивнул всем и ушел в горы. Акйил с его неугомонным любопытством добивался ответа: что с ним сталось, когда он вернется? Шьял Нин только головой покачал: «Он не вернется». Уход не оплакивали и не праздновали. Человек, бывший одним из них, ушел, исчез, его келья опустела. Но хин давно сжились с пустотой.

– Я всегда думал, что уходящие – неудачники, – сказал Каден. – Те, кто не справился. Ты хочешь сказать, что только они по-настоящему овладели ваниате? Полностью ушли в него?

– Успех это или поражение, – разглядывая доску, ответил Киль, – зависит от того, какую ты ставил цель. Немногие из твоего рода сочтут успехом смерть от холода в горах, но ушедшие обрели то, чего искали. Они задули огонь.

– А остальные? Рампури Тан, Шьял Нин – все они?

Киль поднял глаза:

– Те – нет. Никто из вас, отсеченный от своих эмоций, долго не живет.

– Потому-то ил Торнья и хочет порвать эти узы? Потому добивается смерти Сьены и Мешкента?

Историк кивнул.

Каден медленно, протяжно выдохнул:

– Я поговорю с Тристе.

– Что ты ей скажешь?

Хороший вопрос. Главный вопрос. Каден только и смог, что безмолвно покачать головой.

4

Взгляд Ниры бил, как молот по наковальне.

– Ты мне скажи, – негодовала старуха, – на хрена взяла меня в советницы, если все равно не слушаешь советов?

– Я слушаю твои советы, – ответила Адер, стараясь не повышать голоса, говорить рассудительно и терпеливо.

Ей вдруг вспомнилось, как девочкой она ездила в отцовские охотничьи угодья к северо-востоку от Аннура. Санлитун не увлекался охотой, но псарню держал – собак дарили иностранные послы, другие плодились в поместье, и Адер любила зайти к ним с раннего утра, пока не встали рабы и слуги. Была там старая рыжая сука, слепая на один глаз, хромая и ужасно злобная. Адер сама не знала, за что ее полюбила. Она приносила старухе добытую на кухне кость, бросала в клеть и стояла рядом, пока сука уцелевшими зубами глодала подачку, кося на девочку свирепым глазом.

Та собака лет десять как умерла, но разговоры с Нирой воскрешали в Адер память о ней. Старуха, как та собака, не выпускала того, во что вцепилась зубами. И, как она, готова была укусить даже