Толчок восемь баллов - Владимир Кунин

— Я пойду чай поставлю, — чуточку обиженно сказала Тетя.

Она, наверное, никогда бы не приняла предложения Толика, но его отказ, даже по такой уважительной причине, понятной любой женщине, вполне мог ее расстроить.

Тетя вышла из комнаты.

— Компьютер купила, — тоскливо протянул Дамир и показал на свой столик в углу большой комнаты.

— Тебе нравится? — сразу же спросил Толик.

Дамир промолчал.

— Понимаешь, если бы я не обещал… если бы раньше… А теперь Галя ждет… — виновато проговорил Толик.

— Я понимаю, — кивнул Дамир.

Толик включил приемник, чтобы не молчать. Приемник затрещал, заговорил, запел…

Вошла Тетя, принесла на красивом подносе чай, чашки, ложки, блюдца. Еду какую-то.

Она даже что-то там успела переодеть. Самое пустяковое — даже не понять что, и от этого, и от своего ироничного отношения к собственному женскому поражению, — повеселела и стала еще красивее.

— Вот, — приговаривала она. — Вот чай, вот сахар, варенье, сыр… Вы едите рокфор?

Толик убрал немного музыку — чтобы не заглушать Тетю.

— Пусть, пусть будет, — быстро сказала Тетя. — Я очень люблю музыку. И хочу, чтобы Дамир любил. Я даже когда-то сама пела… В детстве.

Теперь говорила она одна. Толик и Дамир молча приблизились к чаю.

— Голос у меня был хороший, громкий. Но со слухом — неважнец, — рассмеялась Тетя.

Она рассмеялась так, будто приглашала Дамира и Толика посмеяться вместе с нею.

Дамир прибавил звук в приемнике, и музыка заиграла еще громче. И скорее всего, кроме Толика и Дамира, из-за этой музыки никто не смог бы расслышать Тетю…

Все уже пили чай, а она все говорила и говорила, словно разговором могла что-нибудь изменить, исправить, соединить всех, кому надобно соединиться…

Наверное, она хотела совершить чудо справедливости — как она его понимала…

…Толик с шумом вздохнул и решительно поднялся из-за стола:

— Ну, спасибо вам, я пойду!

Когда-то надо же было уйти? Так лучше сразу!.. Дамир сидел, глядя в блюдце, а Тетя удивилась и огорчилась:

— Ну куда же вы пойдете, Толик? Вы же нам все-таки не чужой… Я вам постелю на кухне. У нас есть прекрасная немецкая раскладушка, матрац, одеяло, белье чистое…

И замолчала, поняв, что все это уже напрасно, все это уже лишнее…

Тогда заговорил Толик. Заговорил горячо, отвечая на то, о чем она, как ему показалось, должна была думать, не говоря прямыми словами.

— Понимаете, только вчера с человеком разговаривал. Если бы раньше… Такое дело! Теперь уже нельзя. То есть с кем-нибудь можно, но тут — нельзя!

— Конечно-конечно, — тут же согласно закивала головой Тетя.

Она просто кинулась в согласие, изобразила его голосом, и телом, и движением, потому что ей на секунду показалось, что если бы Толик послушался Дамира, она, Тетя, может быть и…

Она рванулась к туалетному столику, схватила какой-то флакончик и стала совать его в руки Толика.

— Вы ей духи передайте! Это очень хорошие, французские…

— Что вы, не надо, — помотал головой Толик.

Но духи взял и сунул в карман. Постеснялся не взять.

— Большое спасибо, — сказал он Тете.

Потом он пошел прощаться к Дамиру.

Дамир сидел, упершись глазами в блюдце, и даже не пошевелился, когда Толик с неловкостью поцеловал его в макушку.

Потом Толик ушел…

***

Он шел по двору, когда услышал, что его зовут из форточки третьего этажа.

— Толик! Толик! — кричала Тетя и делала знаки руками — вернуться.

Рядом с ней, в нижнем стекле окна, чернела голова Дамира.

— Передумала! Отдает… — тихо, самому себе вслух выдохнул это невероятное Толик.

Одним духом он вознесся по лестнице, перепрыгивая через четыре ступеньки!

— Вы — забыли приемник, — сказала ласково Тетя, стоя в распахнутой двери. — Вот…

Она протягивала приемник, а под ее рукой, привалившись спиной к ее животу, молча стоял Дамир.

Толик разочарованно сглотнул и не взял приемник.

— Не забыл, — негромко сказал он и медленно пошел вниз по лестнице.

***

…И когда он уже прошел половину двора, из форточки раздался звонкий, на всю округу, голос Дамира:

— Толик! — кричал Дамир, стоя ногами на подоконнике и едва дотягиваясь до форточки. — Я вырасту, все равно к тебе приеду! Я скоро вырасту!.. Я приеду! Я приеду к тебе!..

И через паузу, снова:

— Толи-и-ик!..

Толик кинулся вон со двора.

Мюнхен, 2005

Иллюстрации Гюстава Доре

В своем прекрасном и безжалостном к самому себе дневнике Юрий Маркович Нагибин писал: «Могучий эгоизм старости шутя гасит сентиментальные потуги памяти оживить прошлое…»

Однако избавиться от постоянного желания припомнить что-то из своего прошлого — просто невозможно. Особенно если взяться вспоминать именно тот период, когда ты находился еще в этаком — очень «мужчинском» возрасте и тебе (наверное, как и всем) были свойственны все глупости и ошибки этого возраста, сопровождаемые постоянной половой суетливостью.

И вовсе не для того, чтобы «оживить прошлое», а… черт его знает для чего!

Может быть, в компенсацию за сегодняшнюю биофизиологическую немощь?..

Иногда безумно хочется с заоблачных высот своего бессильного и «могучего эгоизма старости» припомнить самого себя — того самого, мощного и глуповатого, с вечно дымящимся от неугасимых желаний членом и постоянно мечущегося на поводу у собственных яиц.

Для приличия нужно только приправить эти воспоминания легким старческим подхихикиванием, изрядной долей кокетливой иронии и скепсиса по отношению к самому себе тогдашнему — молодому и здоровому коблу. Будто бы ты и не пытаешься «оживить прошлое», а просто так, трепа ради, рассказываешь незатейливую историйку, которая произошла с тобой уйму времени тому назад.

И это ни в коем случае не должно походить на лихие описания похождений некоего советского кавалера Фоб-лаза из Института физкультуры и спорта имени Лесгафта времен смерти Сталина и начала эры «Кукуруза — царица полей!».

Никакой сегодняшней примитивной половухи.

Историйка будет почти интеллигентная. Тем более что произошла она лет пятьдесят тому назад, когда школьницы рожали еще во вполне почтенном возрасте — лет этак в Чтырнадцать-пятнадцать, а не в десять-одиннадцать, как сегодня.

Церковь тогда еще была решительно отделена от государства. И ни один из самых прогрессивных членов Политбюро даже помыслить не мог о том, чтобы прилюдно поставить свечечку во храме, а потом, фальшиво глядя мимо нацеленного на него десятка видеокамер всех телевизионных каналов страны, истово и неумело осенить себя крестным знамением…

Время было совершенно иное. Ну, во-первых, не было видеокамер…

Господи! Какого лешего я взялся перечислять то, чего тогда не было? Не за роман же взялся — за рассказик.

Учился я тогда в знаменитом Институте Лесгафта (Ленинград, улица Декабристов, 35), куда попал по липовому аттестату, купленному за пятьсот очень-очень старых рублей на барахолке Обводного канала. А так как я никогда не учился ни в девятом, ни в десятом классе, а ушел в армию в сорок третьем — после детского дома и камеры предварительного заключения алма-атинского следственного изолятора, то в институте имени Петра Францевича Лесгафта, куда я поступил как демобилизованный — без вступительных экзаменов, мне все очень-очень нравилось!

Ко второму курсу я уже был мастером спорта СССР по акробатике и числился в одном добровольном спортивном обществе тренером. Хотя никогда ничему никого научить не мог. Потому что тупо и совершенно искренне не понимал, как это можно не суметь сделать заднее, переднее или боковое «арабское» сальто… Это же так просто! Смотри, засранец (засранка), показываю еще раз!

И я показывал, показывал и показывал до всеобщего одурения, потом посылал своего ученика (ученицу) в задницу и начинал тренироваться сам. На носу маячили соревнования, а это был верный способ заработать фотоаппарат «Зенит» или на худой конец мельхиоровый кубок.

В то время этими нашими призами были забиты все скупочные пункты и мелкие комиссионки Ленинграда. Акробатика — вид спорта не олимпийский, на госстипендию рассчитывать мы не могли, в спортивных обществах платили нам маловато, и каждый из серьезных мастеров — членов сборной республики или даже страны вынужден был как-то шустрить, чтобы не протянуть свои молодые тренированные ноги.

Кто-то числился тренером, кто-то продавал за полцены бесплатные талоны на питание официантам ресторана, где нас обычно кормили на так называемых тренировочных сборах перед крупными соревнованиями, кто-то занимался еще чем-нибудь…

Так как до сорок первого года, до своих тринадцати лет, я жил и рос в интеллигентной семье — при домработнице и французской бонне, от которой я на всю жизнь, так и не выучив французский, унаследовал прекрасное его произношение, я, с детства будучи мальчиком спортивным и начитанным, в уже зрелом, демобилизованном возрасте, естественно, стал заниматься книгами.