Война Цветов - Тэд Уильямс

«Неоперабельно» — одно из самых страшных сочетаний, «метастазы» — страшнее всего.

С работы, конечно, пришлось уйти, хотя у Хасигяна хватило доброты сказать, что он сможет вернуться, когда захочет. Мать, бережливая по натуре, скопила кое-что из мужниной пенсии и социального страхования — этого хватало на ипотечные выплаты и на питание, тем более сама она теперь почти ничего не ела, как Тео ее ни упрашивал. Его это так беспокоило, что он даже попросил Джонни принести немного высококачественной травы, и мать после долгих уговоров , согласилась покурить.

— Хотите сделать из меня наркоманку вроде вас самих, — устало шутила она, держась за волосатую руку Джонни. Это и правда могло быть смешно — они с Джонни еще долго бы вспоминали, «как мать накурилась», — если бы не желтая кожа Анны, не синяки под глазами, не шарф, которым она всегда теперь повязывалась, потому что волосы после химиотерапии лезли клочьями. Она только что прервала курс гемцитабина, заявив в приливе упрямой решимости: «Это все равно не поможет, а лысой я умирать не хочу».

Марихуана не оказала эффекта, на который Тео надеялся. Первый опыт матери прошел гораздо хуже, чем Тео приходилось наблюдать даже у самых мнительных новичков. Она плакала, стонала и говорила что-то про ночь, «когда малыша забрали». Тео не мог понять, о чем это она — может, о выкидыше Кэт? А может быть, ей вспомнилось что-то из собственной жизни, думал он, обнимая ее, неловко гладя по спине и стараясь не думать о том, как она исхудала. Просто поразительно, как мало он знал о жизни матери до того, как сам появился на свет.

Когда худшее миновало, она почувствовала себя совсем разбитой и есть, конечно, не захотела. Тео в конце концов уложил ее в постель. Джонни, уходя домой, сокрушался и обещал подобрать «что-нибудь помягче», чтобы попробовать еще раз. Но Тео, глядя, как всхлипывает мать в беспокойном сне, знал, что проб больше не будет. Трудно сказать, чем была отрешенность ее последних недель — отказом от борьбы или мужеством, но он не хотел лишать ее этого еще раз.

— Я хочу, чтобы ты продал дом, — сказала она как-то утром, когда они, как обычно, ехали в клинику: несколько часов процедур для нее, потрепанные журналы и кофе в комнате ожидания для него.

— То есть как это «продал»? Ты что, хочешь лечь на полный стационар?

У нее достало сил на раздраженный взгляд — одно из немногих удовольствий, которые ей остались.

— Не сейчас. Когда я умру.

— Мама, не надо...

— Если теперь не сказать, то когда же? — Она поправила шарф, сползавший ей на уши. — Послушай меня. Это не твой дом, и ты не захочешь в нем жить без меня. Ты даже в чистоте его содержать не сможешь.

— Я не хочу думать об этом сейчас.

— Ты никогда не хочешь думать о таких вещах. Потому и ведешь такой образ жизни. Потому и поселился у меня.

— Я уже переехал бы... если б ты не заболела.

— Возможно, — недовольно поморщилась она, — но ты все равно послушай. Продашь его, купишь себе хорошую квартиру, и у тебя еще останется. Сможешь пойти в колледж, получить степень. Ты мог бы очень хорошо учиться, если бы постарался — учителя всегда говорили, что ты способный, но у тебя только твой рок-н-ролл был на уме. Ипотека почти выплачена — остался только кредит за перепланировку кухни, но на колледж тебе хватит.

Мысли об этом угнетали, но некая искорка — возможно, перспектива грядущей свободы — все-таки зажглась в нем.

— Мы еще поговорим об этом, мам. Не надо пока. Ты поправишься.

— Не умеешь ты врать, Тео. — Она помолчала. — Хорошо еще, что у тебя способности к музыке.

Он взглянул на нее. Точно: она улыбалась. Это не укладывалось у него в голове. Неужели матери нужно было заболеть раком, чтобы обрести чувство юмора? Ни фига себе обмен!

Но честных обменов не бывает. Вселенная работает не по принципу честности. Некуда пожаловаться, некуда подать апелляцию.

Сплошное кидалово.

Спуск под уклон продолжался всю весну и начало лета — свободное падение, мучительно быстрое и в то же время изматывающе медленное, как в кошмаре. Джонни Баттистини не приходил больше — не мог смотреть на пугало, в которое превратилась Анна Вильмос, но временами звонил, спрашивал о ней и уговаривал Тео пойти куда-нибудь вечером.

— Пошли, — в который раз предложил он. — Тебе надо проветриться. Всего на пару часов.

— Ага, сейчас. А если она упадет в ванной, пока меня не будет? — Тео отмечал истерические ноты в собственном голосе, как будто подслушивал чей-то чужой разговор. — Что ты мне предлагаешь: пить пиво, глазеть на телок и надеяться, что этого не случится? Будь это твоя мать, ты бы...

— Слушай... — Джонни умолк. Они приблизились к черте, которую никогда еще не переходили.

— Не могу я, понятно? Извини, но не могу. И не приставай ко мне больше.

— А с группой как, Тео? Ребята спрашивают, когда ты вернешься.

— Как умрет она, так и вернусь. — Даже в приливе бешенства он сознавал, что говорит слишком громко — он мог только предполагать, что Анна все еще спит в другой комнате. — Как только это маленькое неудобство останется позади, я вернусь, веселый и жизнерадостный, и буду играть тяжелый рок с двадцатилетними сопляками. С колоколами и всем, чем положено. Не стоит беспокоиться.

— Тео...

— Да наплевать мне. Скажи им, что я ухожу. Все, отвали.

Он положил трубку так, словно дверь захлопнул. Ему хотелось плакать, но он себе не позволил. Дурак, дурак, дурак.

Звонок Кэтрин на следующий день принес ему переживания иного рода. Кто-то сказал ей, что у них происходит, — Тео сам раз десять перебарывал желание позвонить ей, как пьяница перебарывает стремление зайти в ночной магазин, и вот услышал ее голос. Но теперь в нем появилось нечто новое, некая дистанция, словно Кэт подготовилась заранее, как это делают врачи в клинике, надела хирургические перчатки и маску.

— Я очень, очень огорчилась, услышав про твою маму, Тео.

— Да, это тяжело. Для нее, я хочу сказать.

Она спросила, как он справляется, выслушала его краткий отчет о леденящем ужасе их будней, сообщила кое-что о себе — о повышении на работе, о фильме, который ей понравился, — но весь этот разговор имел весьма прозрачный подтекст: «Я звоню исключительно из чувства человеколюбия. Не вздумай ничего себе вообразить».

Он и не воображал. Воображение у него больше не работало.

Закончив свое па-де-де с Кэтрин, он почувствовал себя совершенно пустым, будто что-то выело его изнутри, оставив от прежнего Тео одну только кожу. Мать сидела, запрокинув голову на спинку дивана, но глаза у нее оставались открытыми. Телевизор не работал. Последнее время путешествие по карте своей болезни так поглощало ее, что она не трудилась больше его включать.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});