Письмо живым людям - Вячеслав Рыбаков

Пришельцы были грязны и заляпаны болотной тиной, будто лешие.

— Где ж это вас так-то растрепало?

Те молчали. Помолчал и Коль, стараясь выровнять сразу сбившееся дыхание. Я — дед. Столетний лесовик. Ни о чем не думаю…

— Идите-ко сюды… — проговорил он. — Да не молчите вы! Небось телепатируете в меня? Слыхал, слыхал я про это, лет с полста назад был у меня один — тоже вот эдак все таращился. Ан без толку! Я тут сто лет живу, вы со мной, ежели сказать чего желаете, так вслух, будьте ласки, горлушком. Заходите, вам, я вижу, помыться са-мый час…

Те приблизились. На вид им было лет по семнадцать. Из-под грязи на лицах сиял восторг.

— Дедушка, — нерешительно сказал один, — а…

— А у нас скорди сломался! — перебив, радостно объявил второй, и по голосу он явно был девчонкой.

— Да ну? — удивился Коль. — А тот парень говорил, они не ломаются.

— Пятьдесят лет назад скорди не было, — сказал первый насупленно.

— А можа, и не было, — согласился Коль, стараясь не подумать лишнего. — Можа, чего другое не ломалось.

Они засмеялись.

— Деда, — спросил потом первый, — а как тебя зовут?

— Зовут? — Коль поскреб в затылке, лукаво глядя на гостей в прорезь между свисающими на лоб патлами и карабкающейся к глазам бородой. — А я энтого и не помню… можа, Иван, а… а можа — Семен…

Они опять засмеялись. Это было восхитительно: седой заросший дед, такой древний, что не берет телепатемы, с веселыми коричневыми глазами, живущий в дремучих лесах так давно, что имя свое забыл! Они все принимали на веру.

— А как же нам тебя… э… величать?

— А как вашей душеньке угодно, хошь просто дедом. А вот как мне вас величать?

— Цию, — с готовностью сказал первый. — Фамилия — Пэн.

— Но он еще не сэнсэй, так что можно без фамилии, — с веселым ехидством ввернула стоявшая рядом девчонка.

— Сэнсэй — это у японцев, — терпеливо возмутился Цию. — У нас говорят «сяньшэн». Сколько раз тебе объяснять?

— Да помню я, шучу просто, — отмахнулась девчонка и назвала себя: — Даума.

— Сима. — Здесь была еще одна девчонка.

А четвертый покраснел так, что даже из-под тины проглянул, застенчиво улыбнулся и поведал чуть ли не шепотом:

— А я — Макбет…

Его товарищи прыснули.

— Ишь ты, — уважительно сказал Коль. — Из Шотландии небось?

Макбет пылко выпрямился, но ответил опять застенчиво:

— Из Армении…

— Тоже страна, говорят, хорошая, с горами… А уляпались-то вы, интернационал болотный, мать честная! Жертв-то не было, когда падали?

— Да скорди у нас на земле поломался! — радостно объявила Даума.

— Удачно, удачно… Помыться б вам да одежонку простирнуть… Справитесь?

Другая девчонка — Сима, что ли, — неуверенно кивнула, с неопределенной надеждой поглядывая на остальных.

— Ну и ладушки. Пошли, тут до речки полтораста аршин.

«Аршин» прозвучало как музыка.

— А это сколько? — сладко трепеща, спросил Макбет.

— А увидите, чай, — ответил Коль, сам никогда не знавший, сколько в метре аршин или в аршине метров.

Подальше, подальше! Только держаться подальше! После года животной жизни Коля опять била дрожь человеческого страха, предощущение человеческого стыда. Маршал сказал — метров семь, дальше цепляют только гении, а эти на гениев не очень-то похожи!.. Подальше!

А пришельцам было не до того. Они смотрели во все глаза на всклокоченную бороду и на замшелый скит, слушали во все уши древнюю лесную речь, а из сознания Коля до них долетали легкими дуновениями спокойные озера, бурные речки, полные рыбы, оленята, катающиеся с Колем по жухлой осенней траве…

Они пошли. Босой Коль в перезаплатанной рубахе-размахайке, в закатанных до колен штанах вел и безо всякой телепатии чувствовал на своей спине изумленно-радостные взгляды ребятишек.

— Вот она, — проговорил он, и они вышли на тот самый берег, где Лена — царствие ей небесное — когда-то его спасла.

— Ух, какая, — раздался сзади голос Симы. Алая от заходящего солнца вода бурлила. — Здесь бы надо порисовать…

— Заползайте, девоньки, — посоветовал Коль, — а мы за огорочек пойдем, во-он туды. Не заледенейте, водица тут студеная…

— Не заледенеем, дед, — заверила Даума, и тогда Коль с парнями удалился, перевалив через береговой холм, на котором, обнажив длинные стоячие жилы корней, кренились над потоком тяжелые золотые сосны.

— Тут и вы стирайтесь.

Парни послушно разнагишались — с одежды хлопьями отваливалась присохшая грязь.

— К скиту дорогу найдете?

— Куда? — спросил Цию.

— К дому.

— Найдем.

— Тогда я пошел ужин варганить. Только живей, а то как раз лихоманку подхватите!

Поспешно развел огонь, поставил ужин — картофель со своего огорода и копченая лососина. Потом, вспомнив, бросился к скорди, вскрыл пульт и вытащил интераптор. Теперь не взлетит, хоть тресни. Закатил блок под крыльцо, вернулся в скит.

Там было полутемно, легко пахло жарящейся картошкой. Достал из погреба баночку маринованных огурцов. И тут множественно заскрипели ступени крыльца, и в дверь вежливо постучали.

— Забирайтесь, — сказал Коль самым радушным голосом — и внутрь буквально ворвались гости в мокрых насквозь, но чистых одежках, красноносые и продрогшие до костей. — Эко вас разобрало! Ну, давайте к печурке, она теплая…

Они не ответили — возможности не было, — только закивали судорожно и, трясясь, прильнули. Коль, посмеиваясь, созерцал. Теперь можно было, слава Богу, разобрать, кто парень, кто девка. Невысокая, коренастая, с черными жесткими волосами — Даума. Монголка, наверное. Тоненькая, гибкая, длинные волосы мокрыми веревками приклеились к спине и узким плечам — Сима. Высокий, тощий, носатый, губастый — Макбет. Цию похож на Дауму — тоже крепко сшит, скуласт, только повыше, почти с Макбета.

— Вам ведь, робятки, придется застрять здесь. — Коль заполз в дальний угол: авось пси-слышимость похуже. — Мой скорди навряд полетит. Автомат с продуктами придет только через неделю. Так что…

— А если подождем автомат, тебя не стесним? — это, конечно, тактичный Макбет просипел сквозь дрожь.

— Да чего ж, мне одна приятность.

— А нам и подавно, — ответила Сима. — Здесь удивительно красиво. Ты с оленями нас научишь играть?

— Олешков тута нету, — ответил Коль с сожалением. — Зимой на олешка приезжайте, ну, осенью в конце… Нонче медведь в лесу, кабарга, изюбр… белки, птахи всякие…

Гости постепенно приходили в человеческий вид — трясение унималось, умеряли алое сияние носы. Но ребята еще припластывались к печке, по которой, темня побелку, сползали водяные потоки.

Потом был ужин.

— Медку выпейте, медок у меня знатнеющий, лесной! Хмелеешь, а не дуреешь! Ну, что по капельке, одно только продукт переводить, ты, красавица, стаканчик-то доверху налей и одним глоточком — хлоп! Во, вот на Цию свово погляди! А вот огурчик, из нефти вы огурчика такого хоть лопните — не сделаете, не даст ни нефть, ни вакуум такого букету… Ах, сладко! Ишь, горностайчик прилез, вкусно запахло ему… ай ты, лапочка, ай, друг любезный, ну уважил! Ты, Мак, дай ему кусочек, не кусит с пальцем! Что? Как приручил? Да никак не приручал, зверушки меня сызмальства знают. По душам поговорить и им охота, а кто ж их лучше меня поймет? Волк глухаря не поймет, лисонька зайчат не поймет тож… Зайчата, обратно, ко мне побалакать идут. Что ж ты, Серафима-красавица, картоху-то в дальний угол удвигаешь? День-деньской по лесу плутала, да с двух картох ладошкой по горлушку пилишь? Фигуру, я чай, бережешь? Вот и зря, кому задохлина-то нужна? Цию, тебе нужна? А тебе, Мак? Чего краснеешь? Подлить медку?

Усталые, угревшиеся ребята быстро сомлели. Коль пожелал им спокойной ночи и удалился, оставив их самих разбираться со спальными местами. В скиту была одна комната, и в ней был один диван. Вошел в сарай, решив было улечься на сиденье скорди, но, покачав головой, вышел и, постелив старую доху прямо на землю, под сосенкой, бухнулся на нее. Не хотелось спать, хотелось смеяться, словно в то, первое утро. Оказалось, он очень соскучился по людям. Неужели по сю пору не раскусили?

Вот тебе и телепатия! Он открыл глаза; приподнявшись на локте, посмотрел на скит — в окошке еще теплился свет, промелькнула чья-то тень, взмахнула чья-то рука. Но не доносилось ни звука. Теперь они беседовали по-своему. Нечего скрывать. Счастливые… Он не заметил, как заснул.

На рассвете проснулся от сырости. За ночь наполз с болот туман; деревья, как кошмары, растопыренно темнели в пелене. Привычная тишина казалась странной настолько, что звенело в ушах. Коль вскочил; упруго пробежался, согреваясь, вокруг безмолвного скита. Там еще спали. Туман медленными струями оглаживал отсыревшие серые бревна — казалось, скит плывет. Коль на цыпочках подошел к двери, осторожно заглянул. Ровное, сонное дыхание внутри только подчеркивало тишину. Даума и Цию уместились рядышком на тесном для двоих диване; но теснота им не мешала. Они едва заметно улыбались — лицо в лицо. Макбет скрючился на голом полу — в углу, в том самом, дальнем. Коль отметил, как совсем по-детски приоткрыты его губы, а взгляд уже потек влево, и сердце, будто все зная заранее и тщась зачем-то предупредить о неизбежном, торкнулось сначала в живот, потом в горло и пошло бешеными ударами пинать кадык. Возле печки, на Колевой дохе, обняв единственную в доме подушку, спала Сима.