Фаворитка Наполеона - Эдмон Лепеллетье

Огюстина возвращалась домой печальная, ведя за руку сына графини; тот разглядывал широко раскрытыми глазами придорожные деревья, засеянные поля, деревенские дома и крестьянскую чету, у которой ему предстояло жить до приезда за ним ла Виолетта. Новизна, перемена обстановки, свежий воздух, видимо, развлекали ребенка, не давая ему слишком сильно горевать о матери и элегантной квартире на Вандомской площади.

Меж тем Жан Соваж по возвращении на ферму горячо расцеловал маленького сына Поля, заперся у себя в комнате под предлогом завершения счета зернового хлеба, который ему нужно было в тот же день предъявить мельнику. Успокоенная Огюстина принялась стряпать кушанье для юного гостя, привезенного к ним ла Виолеттом. Она говорила себе: «Мой муж работает. Это разгонит его печаль. Я страдаю не меньше, даже больше его от исчезновения Жака, но мое горе только огорчило бы его еще сильнее. Стану плакать втихомолку. Жан не должен видеть меня в слезах».

И, храбро подавив подступившие к горлу рыдания, собравшись с силами, она занялась хлопотами по хозяйству. Однако час обеда наступил, а Жан не показывался. «Как он заработался! – подумала Огюстина. – О, мне так не хочется его беспокоить! При виде меня и этого ребенка ему станет больнее прежнего. Подожду еще немного».

Прошло полчаса. Жан не думал показываться. – Сядем за стол, – сказала Огюстина, – это заставит его сойти вниз. Обыкновенно он очень аккуратен. Услыхав привычный сигнал, Жан не замешкается. – Тут она крикнула, как всегда: – За стол, детушки, за стол! Обед подан. Маленький Пуло тотчас показался, ведя за руку сына графини, с которым у него успела завязаться дружба. Сели за стол. Озабоченная Огюстина стала разливать кушанье детям. Ее тарелка оставалась пустой. Наконец, не одержав дольше, уже встревоженная и как будто предчувствуя несчастье, она встала, поднялась по лестнице на верхний этаж и, запыхавшись, остановилась перед дверью Жана.

Тут она подождала немного; сердце колотилось в груди, горло пересохло. Запертая дверь представляет иногда собою нечто ужасное: кажется, что нечто неведомое, какая-то опасность, горе, быть может, притаились в засаде за этим прикрытием. Подобное же предчувствие взволновало и Огюстину. Но она устыдилась своей тревоги.

«С чего это я так струсила? – сказала она себе. – Жан преспокойно занимается делом. Может быть, он на минуту прервал свои занятия, задумавшись о нашем маленьком Жаке, похищенном словно демоном. Ну же, надо позвать его!» И, собравшись с духом, она слегка постучала в дверь, тихо говоря:

– Жан… это я! Иди обедать, давно подано!

Она ждала ответа. Но ни слова не раздалось в комнате, ни единый звук не проник сквозь массивную дверь.

«Должно быть, он спит! – соображала Огюстина. – Да, конечно, горе вызывает лихорадку. Верно, Жан кинулся в постель. Надо разбудить его!»

Она постучала громче, двумя согнутыми пальцами.

Тишина в комнате ничем не нарушалась.

Тогда, испуганная, предчувствуя, угадывая беду, фермерша бросилась на дверь и принялась барабанить со всей силы, крича:

– Жан! Жан! Это я, Огюстина! Отвори же! Отворяй! Отворяй!

Но дверь оставалась закрытой и никакого ответа, никакого движения не послышалось изнутри на этот, теперь уже отчаянный зов.

Тогда, упершись в стену, толкая руками, ногами, плечами, сильная Огюстина заставила сначала затрещать крепкую дверь, а потом податься.

Через сломанные доски Огюстина заглянула в спальню. Та была пуста. Жан Соваж бежал через окно, выходившее в поле.

Коротенькая записка, оставленная на столе, сообщил.! несчастной женщине, что ее муж, будучи не в силах укротить бешенство и ревность, а также преодолеть отчаянно из-за потери маленького Жака, решился пуститься по следам ла Виолетта и Сигэ. Он просил жену хорошенько присматривать за маленьким Пуло и ребенком, вверенным ей тамбурмажором, и любить их обоих. Он не мог сказать заранее, когда пошлет ей известие о себе. Может быть, ему удастся написать Огюстине из Прованса, где, по словам ла Виолетта, убийцы подстерегали императора.

– О, Боже, – падая на колени, воскликнула несчастная женщина, – если он встретится с Сигэ, между ними произойдет дуэль и они убьют друг друга! Господи Иисусе Христе, смилуйся над всеми нами!

V

На землю спускался вечер, и хозяйка Гостиницы «Почта», главной в Органе, на дороге между Авиньоном и Кавайоном, пригласила садиться за стол троих мужчин, которые в ожидании ужина тихо разговаривали между собой, сидя на скамье против дверей, под платанами.

Эти трое, съехавшиеся с разных сторон: один из Авиньона, другой из Нима, третий из Юзеса, были одеты в платья зажиточных крестьян.

У самого высокого, самого крепкого из них, загорелого, с оливковым цветом лица, с широкими плечами и руками, толстыми, как ляжки, была на голове шапка нимских носильщиков. Этот колосс щеголял в золотых серьгах, а его бархатная куртка была украшена серебряной цепочкой, на которой висело миниатюрное изображение Богородицы. За красным поясом был заткнут кривой кинжал в медных ножнах. Гигант часто опирался на него рукой, говоря или жестикулируя. Этот привычный, любимый жест указывал на то, что силач-носильщик не задумывается при случае подкрепить свое бахвальство ударом ножа.

Раздавшийся зов хозяйки заставил его подняться и сказать сидевшему с ним невысокому человеку, черноволосому и свирепому, со скотской физиономией:

– Сходи-ка, Трюфем, погляди, нет ли в столовой посторонних приезжих.

Трюфем, кабатчик и содержатель подозрительного притона в Авиньоне, покорно пошел исполнить поручение.

– А ты, Серван, – продолжал носильщик из Нима, обращаясь к третьему мужчине, горбатому, хитрому на вид, погонщику быков из Юзеса, – взгляни в последний раз на Дорогу… Этому маркизу де Мобрейлю следовало бы уже прибыть сюда в настоящее время. Уж не надул ли он нас? Что касается меня, то я пройдусь до церкви, чтобы дать инструкцию звонарю.

– Он также из наших, Жозеф? – спросил содержатель притона в Авиньоне.

– Да. Архиепископ нимский указал нам на него как на человека благочестивого, ненавидяшего узурпатора.

Тут вернулся обратно Трюфем и произнес:

– Хозяин гостиницы сказал мне, что с нами сядут за ужин еще двое приезжих.

– Что это за люди?

– Торговцы лошадьми… они не здешние… кажется, северяне.

– Наверно, бонапартисты, – продолжал тот, кого называли Жозефом и кто был не кем иным, как знаменитым Жозефом Дюпоном, прозванным Трестайоном, которому предстояло приобрести ужасную известность при разгуле белого террора.

– Вон они там, на площади! – сказал Серван, указывая на двоих мужчин: одного высокого, сухопарого с костлявым лицом, который, прохаживаясь под платанами, держал в руках огромную дубину и, как будто забавляясь, ловко вертел ею то перед лицом, то над головой, то вокруг шеи, повязанной галстуком, и на другого – маленького ростом, но статного, крепкого, с немного тяжеловатой походкой кавалериста.

Оба они были в длинных блузах лошадиных барышников из Нивернэ. Эти люди, казалось, с сосредоточенным вниманием разглядывали церковное крыльцо.

– Барышники они или нет, но эти господа не по душе мне, – грубо продолжал Жозеф Дюпон. – У меня нет охоты ужинать с ними рядом. Трюфем, ступай обратно к хозяйке и скажи ей, чтобы нам накрыли где-нибудь в другом месте. У нее должна быть отдельная столовая. Ступай, сын мой, и поторопи ужин, потому что нам, вероятно, придется поработать сегодня ночью.

Трюфем лукаво кивнул головой, точно в знак того, что отлично понял, какого рода работу подразумевает Жозеф Дюпон, казавшийся распорядителем между ними.

Трое товарищей разделились: Трюфем отправился на кухню вести переговоры с хозяйкой гостиницы, Серван занял наблюдательный пост на дороге, ведущей в Дюрансу, чтобы дать знать о прибытии маркиза де Мобрейля, приезда которого нетерпеливо ожидал Трестайон, сокрушаясь о задержке. Что касается Жозефа Дюпона, то он проник в церковь, где пономарь собирался звонить «Анжелюс». Он почти задел барышников, которые стояли против церковного крыльца, точно измеряя глазами свод и высчитывая, сколько понадобилось камня на его постройку.

Эти трое людей, столкнувшись, обменялись, недоверчивыми взглядами.

«Ну, какие это барышники? – подумал про себя Жозеф Дюпон, – они, по-моему, скорее смахивают на кавалеристов из эскадрона узурпатора».

– У этого носильщика лицо разбойника, которое мне вовсе не нравится, – сказал своему товарищу барышник высокого роста, игравший со своей палкой. – Что ты думаешь, Сигэ, на этот счет?

Второй барышник, гусар Сигэ, ординарец маршала Лефевра, не задумываясь ответил:

– Начальник, по-моему, это один из злоумышленников, посягающих на жизнь императора. Вы не ошиблись!

И «начальник», который был не кто иной, как ла Виолетт, прибывший в Оргон с Сигэ, после того как он присоединился к молодому кавалеристу в замке Комбо и по уговору взял его с собой, прибавил тотчас: