Франсуаза, или Путь к леднику - Сергей Носов

– Откуда ж мне знать куда? Нам куда руководство не докладывает. Вроде бы за них немцы заступились. Они ж с лютеранского кладбища были. Двести лет в склепе пролежали. А здесь всего-то лет тридцать каких-то… Говорят, их немцам отдали, только я вам этого не говорила.

– Знаем, знаем про немцев. Была я на выставке доктора Хагенса, видела пластинаты… Брр.

– Люба, – сказал Адмиралов, – у вас очень специфический интерес.

– Ничего подобного. Я как раз не люблю ничего такого… Просто я любопытна… немного.

– А чем вы занимаетесь, Люба?

– Груммингом, триммингом… Стригу вот таких же, – Люба кивнула на павловскую собаку. – Только живых.

– Она почти живая, – сказала служительница. – Видите, лампочка? Если включить, из фистулы будет выделяться желудочный сок.

– По-настоящему?

– Как бы по-настоящему, – сказала служительница. – Но мы сейчас не включаем. Она не заряжена.

– Идемте отсюда, – сказала Люба Андрею.

Они подошли к витрине, экспонаты в которой иллюстрировали пагубность пороков табакокурения и алкоголизма.

В двух стеклянных сосудах находилось по сердцу: в одном – алкоголика, в другом, для сравнения, – здорового человека. Оба как будто выцвели на солнце, но сердце алкоголика было больше в объеме.

Легкое курильщика было похоже на кусок асфальта.

Просто на кусок асфальта.

Адмиралов и Любовь молча смотрели на легкое курильщика. Сказать о нем было нечего. Похоже на кусок асфальта. И все.

– Все? – спросила Любовь. – Посмотрели? Можно идти?

– Пожалуй.

– Идите вон туда. Там болезни позвоночника. Там ваша грыжа.

Любовь не интересовалась дефектами позвоночника, она отправилась в другой зал.

Адмиралов убрал руки за спину.

В отличие от сердца алкоголика и легкого курильщика, явленных в натуральном виде, шейный отдел позвоночника, пораженный грыжей, был представлен в виде макета. Объект – и прежде всего белизной позвонков – сразу вызвал у Адмиралова недоверие. Согласно поясняющей надписи, межпозвоночная грыжа чаще всего возникает при пренебрежении нормами гигиены труда. С Адмираловым было не так. Исторически с ним все сложилось иначе. Эта якобы грыжа к тому, чем он обладал, отношение имела весьма отдаленное. Разглядывая муляж, он испытывал противоречивые чувства: был немного разочарован и в то же время удовлетворен. В очередной раз он не находил аналога своему достоянию.

Тут она о себе и напомнила – его собственная, родная. Резко заныли плечо и предплечье. Перестань, Франсуаза! – строго сказал про себя Адмиралов. – Неужели заревновала? Но к кому? к муляжу? к фантому? к нелепому образу? Он почти рассердился. Нашла к чему ревновать! И тут так в шею кольнуло – вот стерва!.. И сразу же – за стерву еще раз – куда посильней! Сжав зубы, Адмиралов повернул голову непроизвольно. Она заставила его отвернуться!

От соперницы – отвернуться!

Будто он другою грыжей увлекся!

Любовь подошла.

– Ну как? Похожа на вашу?

– Ничуть! – произнес Адмиралов, глядя в сторону – в угол, на чей-то гипсовый бюст.

– Идите в тот зал, там такое увидите! Дореволюционный кабинет дантиста! Зубосверлильня с ножным приводом – как швейная машинка! Потрясающе! Мечта инквизитора!

Не хватало, чтобы еще зубы заболели.

Плечо и без того ныло, как больной зуб.

– Вам нужна собачья шерсть. Будете носить шарфик из собачьей шерсти, и все пройдет.

– Достаточно. На воздух хочу.

Вышли на воздух, а он – морозистый: холодный фронт, пока были в музее, пришел с севера. Темная туча погасила осенние краски, желтизна померкла в сквере на площади вместе с багрянцем.

– О боже! – воскликнула Люба. – Мой муж!

На той стороне улицы – ближе к перекрестку – стоял человек в светлом костюме. Издали муж Любови напоминал иностранца.

– Черт, он нас увидел!

– И что? – проскрежетал Адмиралов, не находя места правой руке.

– Поздно. Будем вместе.

Она помахала мужу рукой, тот ей помахал.

– Вы ничего не знаете. Мой муж в нашем центре проходил курс терапии. У него патологическая ревность. Правда, его подлечили, он в норме сейчас, но я очень боюсь, что сорвется. Как ваше отчество?

– Андреевич. А зачем?

Любовь не ответила. Переходили улицу – наискосок, по направлению к мужу Любови. Муж Любови стоял на месте и смотрел на них.

Франсуаза на какую-то секунду Адмиралова отпустила – ну может, на три, на четыре секунды. При чем тут муж? – мелькнуло в мозгу Адмиралова. – Какая ревность еще? Он сам жертва ревности, самой невероятной, какую только можно представить, а этот при чем? Ревнивец в белом костюме показался Адмиралову глупой пародией на Франсуазу.

– Неужели преследовал? – спросила Любовь, словно Адмиралов знал что-то.

Вот так и меня, Адмиралов подумал. Вслух же сказал:

– Будет бить?

– Зря шутите. Только пожалуйста: мы с вами на «вы»!

Они и без того были на «вы».

– Без паники, – успел сказать Адмиралов.

Подошли. Костюм оказался льняным. Но ничего иностранного при ближайшем рассмотрении в муже Любови не оказалось. Разве что был выбрит наголо. Как тибетский монах. И одет не по погоде легко.

– Максимушка, дорогой, ты здесь? Как здорово! – она поцеловала мужа в щеку (и он ее в щеку). – Тебе не холодно? Познакомьтесь. Это Максим, он мой муж. А это Андрей Андреевич, мы с ним в одной группе курильщиков.

Адмиралов и муж Любови были примерно одного возраста.

Максим протянул руку и сказал:

– Макс.

Лицо патологического ревнивца, показавшееся Адмиралову на расстоянии очень свирепым, теперь, вблизи, казалось вполне даже приветливым.

– Андрей, – перепредставился Адмиралов (самое изнывающе-ноющее положение руки – это когда тянется на весу к рукопожатию).

– Очень приятно, – сказал Макс, и вряд ли бы его улыбку было правильно назвать зловещей.

Зато ответное «очень приятно» на лице Адмиралова отобразилось недоброй улыбкой-гримасой.

– Нам задали посетить музей, – поспешила отчитаться Любовь. – Мы встретились прямо в музее. Осматривали экспонаты… Представляешь, там уже нет мумий!

– Хотите бросить курить? – спросил Макс Андрея и веско добавил: – Там хорошая школа.

Вероятно, он имел в виду психотерапевтическую школу, к адептам которой принадлежали специалисты центра психической помощи.

Знает, о чем говорит, Адмиралов подумал.

Редкие снежинки вместо капель дождя падали с неба. Одна легла на голую голову Макса и мгновенно растаяла.

– Ну, мы пойдем, – сказала Любовь тяжело молчавшему Адмиралову. – До свиданья, Андрей Андреевич.

Макс вновь протянул ему руку, не очень решительно:

– А не пойти ли нам вместе…

– Андрею некогда, Андреевичу, – быстро сказала Любовь. – Он торопится. А ты замерз.

– Да-да, я тороплюсь, – охотно согласился с ней Адмиралов.

И они разошлись (его действительно ждали пиявки).

10

Вдоль одной стены тянутся деревянные полки, разделенные перегородками на ячейки. В каждой ячейке лежит священная книга. Вместо обложек у книг дощечки – сверху дощечка и снизу дощечка. Каждая книга многократно обмотана красной лентой. Так и лежат они, эти книги, окутанные лентами, каждая в своей ячейке. Рядом с некоторыми на полке я увидел монетки. Я тоже захотел отметить какую-нибудь книгу монетками. Достал мелочь и положил рядом с одной, перед которой ничего не лежало. Не знаю, на что я жертвовал. Вряд ли на книгоиздание.

Подошел наш с тобою биограф. Он спросил меня, которая из книг будет Тибетской книгой мертвых. Я сказал, что откуда ж мне знать. Он: я думал, ты знаешь, я думал, что та, – показал на мою. Я спросил, почему она должна обязательно быть Книгой мертвых? Только потому, что я пожертвовал ей несколько рупий? Слушайте, отозвался Командор, вы хоть одну, кроме Книги мертвых, знаете тибетскую книгу? Да и ту понаслышке! Он сказал, что Тибетской книги мертвых здесь нет и быть не может и что не надо демонстрировать свое невежество. Я не был уверен, что он прав. Мне захотелось узнать. Я попытался правильно сформулировать вопрос и с ним обратился к монаху. Но монах, вежливо улыбаясь и глядя на меня ясным взором, сказал, что не понимает вопроса. То ли верно не понял, то ли не захотел отвечать.

Люба стала расспрашивать о прежнем ламе этого монастыря. Его огромная черно-белая фотография в рамке, украшенной лентами и цветами, стояла на высокой скамье у стены среди изображений воплощений Будды. Человек с фотографии улыбался, может, даже смеялся, но был он настолько худ, не сказать изможден, что его костлявое лицо, озаренное этой широкой и открытой улыбкой, казалось не совсем человеческим – каким-то скорее инопланетным, ненашим. Монах рассказывал о заслугах этого человека, снискавшего известность в сфере культуры (писал стихи) и на поприще дипломатии (был одно время где-то послом). Фотография будущего ламы, на сей раз цветная и небольшого размера, вся в цветах, красовалась у входа. То был снимок мальчика. Оказывается, умирая, прежний лама указал, где искать того, кто станет его инкарнацией (правильно ли я объясняю?). В долине Нубра. Испытав множество малышей, нашли искомого: он безошибочно определил предметы, принадлежащие прежнему ламе. Сейчас ему пять лет. Чуть позже он появится в монастыре и проведет здесь год, а потом его отправят обучаться куда-то на юг, он забудет свое прежнее имя и больше никогда не увидит родителей. Я подумал о Феде. Забыть об отце, о родителях?.. Не звонить, не писать? Носиться со своим Пазолини? При чем, говоришь, Пазолини? Да ни при чем! Просто мне это напомнило фильм Бертолуччи. А Федя, ты знаешь, повернут на старом итальянском кино.