Преобразователь - Ольга Голосова

Со стороны она была похожа на слепую. Или, наоборот, на человека, обретшего зрение. Она шла к полотну, и на лице ее светился почти религиозный экстаз. «Черт побери, – подумал я, – может, ей явилась Дева Мария? Может, она у нас вторая блаженная Анджела и сейчас, вернувшись домой, быстренько соорудит новое откровение?» Но Маша остановилась перед картиной и тихо сказала, ни к кому не обращаясь:

– Я не думала, что мир таков. Значит, Кловин существовала.

Она обернулась, ища меня глазами. Я подошел и встал рядом.

– Все в порядке?

Она взяла меня за руку, и в ее устремленном на меня взгляде я прочел удивление, граничащее с экстазом.

– Сережа, ты видишь?

– Вижу – что?

– Эту картину, цвет, свет, краски? Ты их ощущаешь?

– Ну, вижу. Ну и что?

– А ты когда увидел в первый раз?

– Да фиг его знает. В детстве, с рождения – не помню. Я этим пользуюсь, вот и все.

Маша смотрела на меня, как на туземного царька, уверяющего колонизатора, что нет ничего проще груды прозрачных камушков, которые он готов с выгодой для себя поменять на железную палку, из которой вылетает огонь.

– Сережа, но ведь это же невозможно! Я никогда не могла видеть! Мы не можем различать цвета!

– Кто «мы», солнышко? – мне стало интересно, и я почувствовал себя Ван Гогом на Таити.

– Перестань! – с досадой оборвала она меня и снова вперилась в картину.

На всякий случай я тоже еще раз заглянул туда. Молодая женщина со змеиными глазами смотрела на меня со смирением узницы, которой не откажешь в чувстве юмора. А за этим крылись боль одиночества и нежность к тому, кто так беспечно тянулся к винограду. Младенец еще не думал о том, что виноград будут претворять в Его кровь. А Она… Мадонна улыбалась, потому что ей больше ничего не оставалось, кроме слез и улыбок.

– По-моему, – осторожно заметил я, – Кранах хотел этим что-то сказать. Но красота вариативна и всегда готова превратиться в свою противоположность.

Я нежно приобнял Машу за плечи и повел в зал энкаустики. И отчего это меня всегда тянет то в Помпеи, то в Константинополь?

– Сережа, ты не понимаешь! – Маша высвободила плечи жестом ребенка, который отбивается от тупого родителя. – Произошло чудо: я увидела цвет!

– Постой, – я остановился. – Ты хочешь сказать, что до этого ты не различала цвета? Как дальтоник?

– Из нас никто не различает цветов – тебе ли не знать! – Маша горько усмехнулась. – Мы видим только множество неких оттенков, которые люди называют серым, ну и еще красный. Но мы видим объемно, что ли. Не могу объяснить.

– Как в черно-белом телевизоре или в тонированной фотографии?

– Ну да. Разве тебе никто не рассказывал?

– А я ни у кого и не спрашивал.

– Зато мы видим ночью. Ты же знаешь.

Это я знал: сам видел в темноте. Но, черт побери, опять это «мы». За эти два дня я уже насчитал четыре «мы». «Мы» корпорации, «мы» Анны, «мы» Эдика и, наконец, «мы» Маши – для кучи. И все почему-то как само собой разумеющееся относили это «мы» ко мне. А что, если все ошиблись и я не их? А что, если я чей-то?.. Но как мне понять чей?

Почувствовав себя в логическом тупике, я решил выяснить, кто такие «мы» Маши.

Снова взяв под руку, я повлек ее к восковым картинам. Маша сосредоточено молчала, и во взгляде, который она бросала на меня, робкое чувство восхищения мешалось с не менее робким желанием.

– Маша, я все-таки не очень понимаю, кто это «мы» и почему вы не различаете цветов. Это болезнь? Мутация, вызванная ошибкой в ДНК? А может, это барьер психики?

Маша посмотрела на меня, и в глазах ее тоска боролась с жаждой рассказать мне все. Но она тяжело вздохнула.

– Давай не будем об этом, ладно? Может, потом, когда все станет ясно…

«Когда все станет ясно…» – повторил я мысленно и вспомнил Эдика. Через три дня, когда сыворотка перестанет действовать, все станет ясно… «Я сошел с ума, и теперь мне все кажется», – решил я. Симптом синхронистичности 5 – главный признак шизофрении. Все сходится со всем, и конспирологический смерч засасывает меня в свое безмятежное нутро. Я украл деньги, я потерял завещание и не помню папу. Я шизик.

– Знаешь, мой отец работает в Архиве. В том самом. И однажды, когда я была маленькой, папа принес с работы одну распечатку. В середине девяностых было модно обращаться к своим истокам и перелопачивать документы под грифом «для служебного пользования». Как ни странно, в этих бумагах не было ничего особо таинственного, никаких дат, цифр и географических названий. Всего лишь какая-то древняя легенда о некой… женщине и о крысоловах.

– Что-то типа Гамельнского крысолова?

Маша бросила на меня быстрый взгляд и согласно кивнула.

– Ну, да. Они лежали у папы на столе, и я прочла их. Эта история так понравилась мне, что я попросила папу сделать мне копию. И папа, как ни странно, согласился. Потом, конечно, он пожалел об этом, но я сказала, что сожгла ее вместе со своим дневником, потому что там были разные такие глупости… Папа посмеялся и сказал, что ей туда и дорога. Но я сохранила ее. Ты обязательно должен это прочитать.

– Если ты думаешь, что это хоть как-то поможет мне… То обязательно. Ради тебя я готов на все!

Раньше бы я добавил: «В пределах моей кредитки», но теперь кредитка была заблокирована. Так что я просто был готов на все, так как делать все равно было нечего.

– Тогда пойдем ко мне: я отсканировала ее и могу тебе распечатать.

Грех было не воспользоваться приглашением неопытной девушки, внушающей мне столь бурные и противоречивые чувства.

– Пойдем, – отозвался я, и она потащила меня к выходу из музея. Так я и не узрел милой моему сердцу энкаустики.

Я вдруг вспомнил, как легко было ходить друг другу в гости лет пятнадцать назад, и затуманенные дымом кухоньки явились мне из небытия.

– Ну что, не передумал?

Мы вынырнули из метро «Чистые пруды» к трамвайным путям, Мария тут же взяла меня за руку и потянула к себе. Она улыбалась, другой рукой то и дело поправляя волосы, взлохмаченные ветерком. Я вдохнул в себя теплый воздух и улыбнулся ей в ответ:

– Пойдем. А родители не нагрянут? То-то они удивятся, узрев в твоих кавалерах своего ровесника. Да и видок у меня так себе.

– Не кокетничай. Живу я отдельно. Бабушка умерла, и я стала жить в ее квартире. Здесь недалеко. Поэтому я и встретилась с тобой. И тогда, и сегодня.

Мы шли, держась за руки, болтали всякую чепуху и смеялись. Хотелось мороженого и курить. Умница Маша, то ли догадавшись, то ли почувствовав что-то, сунула мне в руки тысячерублевую бумажку и попросила купить ей мороженного. Я метнулся к палатке, и вскоре мы радостно поглощали стремительно тающий пломбир. Вечерело, и тени удлинились, ложась нам под ноги и превращая любые линии в падающие шпили готических соборов. Скандально гудели машины, запрудившие бульвар в тщетной попытке вырваться из его замкнутого кольца. Я положил руку Маше на плечо и ощутил, как она неуловимо подалась ко мне, словно стараясь прижаться каждым миллиметром своего тела.

Непонятная тоска зашевелилась у меня под ребрами, и я невольно оглянулся вокруг. За что, за что, черт побери, я так ненавижу и люблю этот проклятый город? За то, что здесь прошла моя жизнь? За то, что в нем мне невыносимо везло? За то, что я потерял здесь все? Или за его вонь, грохот и визг, за толпы, задевающие меня за плечи, и за жажду купить весь мир, мучающую меня, когда в сумерках я выхожу на улицу? Или за встречу с этой девушкой, беспомощной в своей искренней попытке счастливо прожить эту короткую и грубую жизнь?

Голуби садились мне прямо под ноги, Маша молчала, и я чувствовал, что она счастлива от того, что встретила и полюбила. Ее детское счастье пьянило меня, и мне нравилось быть с ней, потому что на ее неопытных губах я ощутил вкус утерянного детства. И мне нравилось трогать пальцами инструмент ее души, извлекая из него чудную и неповторимую музыку. Азарт музыканта? Или игрока?

Вдруг я вспомнил, как шел по этому бульвару с Эдиком. Деревья тогда были выше, небо чище, а я в тысячу раз счастливее. Тогда впереди была целая вечность.

Я вздохнул, остановился и поцеловал Машу в губы. Она вздрогнула, и я почувствовал, что ее плечи тают под моими руками. Несколько раз она неловко пыталась освободиться, но я держал ее, и каждый раз она покорно сдавалась. Я отпустил ее только тогда, когда боль от утраченного навеки истекла из моего сердца и всосалась в нее. Как там говорил Печорин? «Может быть, ты оттого-то именно меня и любила: радости забываются, а печали никогда…»

Уже в полутемной прихожей я поймал ее руку и, развернув к себе, посмотрел ей в глаза. Что я ожидал в них увидеть? Бог знает. Но почему-то я решил ей сказать и очень хотел, чтобы она меня услышала.

– Маш, я взрослый мужик, и мне бы не хотелось, чтобы наши посиделки закончились липкими поцелуями, плавно переходящими в попытку изнасилования. Если ты не настроена на секс, лучше я пойду, потому что…