КОЛОКОЛА ОБРЕЧЁННЫХ - Pferd im Mantel

Наши последние отступавшие части прошли их позиции ещё ночью, а теперь над окопавшимся полком повисла пугающая, тревожная тишина, разрываемая лишь изредка дальними залпами крупнокалиберной артиллерии где-то далеко в стороне. Бойцов терзал и мороз, и панический страх перед неуязвимыми немецкими танками, а жечь костры и демаскировать позиции комполка запретил. Все были голодные, но про кормёжку уже никто и не говорил. Какая еда, к чёрту. Полк боевой, обстрелянный – все понимали, что бой будет последний, решающий. Немец мимо не пройдёт – на Москву прямая дорога тут.

Пригибаясь, к окопчику подбежал незнакомый боец: «Братцы! Поп-то у вас тут, нет?».

-Я поп-то, как ты говоришь, сынок. – улыбнувшись, отёр лицо пригоршней снега отец Георгий. – Потребен что-ли?

-Очень потребен, отец. Давай за мной, комиссар кличет.

-Ну пошли, с Божьей милостью. – Вылезая из окопчика, батюшка перекрестил своих, и добавил: - Храни Вас Господи православные, и тебя, Рушан, тоже. Бог один всем и всё лишь волею его, и ни волосок не упадёт с головы Вашей, пока Бог с вами. Случись со мной что, поминайте у Бога молитвами. А ты, Пашка, к Богу иди. Это я тебе говорю!

Пригибаясь, за бойцом, отец Георгий, подобрав одной рукой полу рясы, а другой держась за ремень трёхлинейки, споро побежал в сторону комиссарского окопа. В памяти Пашки – отца Паисия – он таким и остался, батюшка Георгий, его проводник и наставник, воин Божий.

Немцы влупили по их позициям из миномётов где-то через час и не отпускали на этот раз долго. Пашка забился на дно окопчика и не поднимал головы, пока шёл обстрел, а уже потом прилетели «лаптёжники». Вывалили свой страшный груз на позиции и ушли на запад.

-Вставай, Паш, чё забился как крот в нору? – нагнулся над парнем Максим. – Молись Богу, начинай – щас попрут. У них это быстро, без передышки. Слыш чё говорю?!

От наших окопов доносились крики, стоны, мат. Кто-то с той стороны дороги выскочил и рванул к лесу, без оружия. Хлопнул выстрел, человек упал… А с немецкой стороны, из-за поворота, уже слышалось зловещее порыкивание моторов и характерный лязг гусениц. Пашка, окоченевший от холода и страха, выглядывал из-за своего бруствера и молился Господу. Когда показался первый немецкий бронетранспортёр, гавкнула наша «зиска», открывая бой, пристрелянная как раз на поворот этот и «гансовский» броник задымил, а сзади посыпались маленькие, словно мультяшные фрицы, отползая от машины в сторону, в снег. Откуда-то из леса, из нескольких точек, по позициям полка начали бить немецкие пулемёты. Потом попёрли танки. Маленькие, как казалось сначала, они на высокой скорости рассредотачивались во фронт и пёрли на наши позиции. Гавкнули наши «зиски», три немецких танка задымились и встали, и практически сразу артиллерийские позиции были накрыты плотным миномётным огнём. А потом немцы ворвались на наши позиции, подтянулась пехота. Тридцатьчетвёрка подбила ещё пару танков и бронемашину, потом и её подожгли из нашей же, русской тридцатьчетвёрки. Немцы любили наши танки, и не сомневаясь, использовали их. Эта же тридцатьчетвёрка вместе с маленьким, серым немецким танком, поливая из курсового пулемёта, развернулась и пошла утюжить наши окопы. Кто-то кинул на неё сзади «молотова». Облитый пламенем, танк быстро приближался к Пашкиному окопчику. Пашка, бедный Пашка, свернулся калачиком на дне своего окопа, обняв свою винтовку, и тихо плакал, молясь Богу о спасении. Его слёзы капали на землю и на винтовку. К этому времени Пашка остался один живой, и Максим, и Рушан лежали тут же, рядом с ним, убитые, в крови, а он даже не заметил, как их убили. Он молился и плакал, потому что до жжения в сердце ему было жалко убитых товарищей, очень страшно, не хватало отца Георгия, страшно, что страна проиграет эту ужасную войну, и меньше всего он верил, что сейчас его, Пашкина, жизнь закончится, а он так и не придёт к Богу. Надежда Пашки была только на чудо, и он плакал и молился.

Через полчаса всё было кончено. Танки прошли вперёд, а теперь по окопам ходили немецкие солдаты – кого-то добивали, собирали оружие, боеприпасы, о чём-то болтали на своём языке, каждая фраза на котором звучала как матерная брань. Танк, наша тридцатьчетвёрка, на службе у немцев, чадила не дойдя до Пашкиного окопа несколько метров, и чёрный угарный дым стлался прямо по белой заснеженной земле. Пашка приподнялся и осмотрелся вокруг. Группа немцев стояла и курила, тихо переговариваясь о чём-то метрах в двадцати от него, и дым от горящего танка не позволял им увидеть Пашку. Он решился, и пополз под танк. Ползком, он преодолел те несколько метров, ценою которых была его жизнь и, нагребя замороженными и ободранными руками снег перед собой – чтобы не было слишком заметно – затаился….

Как, каким непостижимым образом Пашка смог заснуть, отключиться в тот момент, ему и самому потом было непонятно. Когда он очнулся было уже темно. Павел сам разумно полагал, что на то была воля Господа, ибо никому на даёт Господь креста более того, что человек может нести. Зимой темнота наступает рано, и это спасло Павла. Трофейная команда немцев не торопилась прочесать место недавнего боя, а темнота уже сгустилась. Не дожидаясь брутальных гостей, в темноте, Павел выполз из под всё ещё чадящего танка, дополз до своего окопчика, а уже оттуда рванул в лес, прямо по сугробам.

Через сутки или двое, уже и не вспомнить, Пашку, исстрадавшегося и обмороженного, нашли бабы – хуторянки. В бессознательном состоянии, с тяжелейшем воспалением лёгких и обмороженными конечностями, Пашка месяц провёл в маленькой избушке, а Баба Зина, храни её душу Господи, практически не отходила от него – поила, кормила, лечила как могла и как умела. Война как-бы не застала маленькую деревеньку, спрятавшуюся в зимних заснеженных подмосковных лесах – теперь её уже нет на карте. Уже после войны, приняв постриг, Отец Паисий, бывший Пашка Скоренко вернулся в места своей войны. Побывал он на месте своего последнего боя, поклонился своим павшим товарищам, в Волоколамске заказал Службу… Но сколько не спрашивал он про тот хутор у местных благочинных, сколько не листал карты – место то он так и не нашёл.

А тогда, весной 42 года, вставший на ноги Пашка, стоял во дворе в ватнике, с вещмешком, заботливо наполненном Бабой Зиной и обнимал старушку, сохранившую его жизнь. Старушка плакала и причитала, а Павел не мог остаться. Знала бы ты, Баба Зина, на какие предстоящие испытания и подвиги сохранила ты тогда жизнь молодого парня. А Павел попрощался, и ушёл, оглядываясь, по раскисшей лесной тропинке, чтобы ночью однажды постучаться в ворота Псково-Печерской обители….

И теперь, вынимая Частицы каждый раз на Литургии, старый иеромонах Отец Паисий, Божьей милостью пастырь стада Христова, выжившего и нашедшего свои труды и дом в Кушалино, не забывая, возносил свои молитвы к Господу о закончивших земной свой путь Отце Георгии, определившем его жизнь Служением Господу, воине Христове, о доброй старушке Бабе Зине, разделившей с ним лишения той страшной зимы и всех Православных, отдавших свои жизни за Родину.

Тяжёлое время было, да. А сейчас что – как это выразить?! Всем крест даёт Господь, а вот Отцу Паисию досталось два. Слава тебе, Господи!

В4. ТОГДА. Июль 2010 года. Отец Паисий. + ПЕРВОЕ УТРО

А с Отцом Паисием, когда Началось, вот как случилось.

Тверская Епархия отправила стареющего и уже начавшего слепнуть иеромонаха, не возжелавшего отойти на покой в обитель, в Кушалино, фактически махнув рукой, в 1995 году. Пусть старик тешится. Ведь в то поганое время всё перемешалось в головах людских – и Церковь не исключение: обмирщалась Церковь, становилась коммерческим предприятием. Как институт, простоявший две тысячи лет, Церковь была крепка, но червь поразивший страну, проник и туда. Отец Паисий обличал эти тенденции, и не всем в руководстве Епархии это нравилось. Надо бы на покой, батюшка – говорили, кто помоложе. Раз на покой – нет, значит, тогда подальше. Не Бог весть, как далеко Кушалино – каких-то тридцать километров от Твери, а уже глушь. Что ни деревня практически – древний храм огромный стоит. Разруха. В самом селе две церкви – та, что Духова – большой, красивый храм 18 века – один остов стоит. Смоленская церковь – 16 века, под которой были молитвенные покои Симеона Бекбулатовича, Царя русского – тоже только стены. Колокольню, вроде бы восстановили миром, а что толку? Службы-то отправляются в крошечном приделе, восстановленном худо-бедно отцом Александром по благословению Московской Патриархии, а сам храм – разрушается…

Отец Паисий, помолясь, взялся за работу. Вокруг него как-то образовалась община, миром принялись за первонасущное. Местные, кто побогаче – деньгами, стройматериалами помогали, другие – трудом. Как-то незаметно начала устраиваться духовная жизнь в селе, чахнущим в безделье, пьянстве, страстях. Люди пошли в храм. Мало-помалу организовывался нормальный сельский приход, что было нехарактерно для этих времён. Отец Паисий учил людей, крестил, отпевал, венчал, проповедовал борьбу со страстями – пьянством, блудом, наркоманией – этим бичом, забирающим души самые ценные, самые близкие к Господу – детские души. Нёс, в общем, простую и обычную службу сельского батюшки. Он и стал батюшкой, вторым отцом для многих сельчан, потерявших духовный ориентир в набирающем обороты царстве Князя мира сего – демократической России. Многих привлёк, наставил, спас, вырвал из цепких когтей дьявольских старый приходской батюшка, восстановил Смоленский храм, ввёл ежедневный Служебный круг, создал крепкий сельский приход, воскресную школу детишкам. Услышав об успехах Отца Паисия, пришёл служить Отче Феофан – инок-диакон с невероятным голосом, приехал Отец Александр – старый священник из Твери, как и Отец Паисий, не возжелавший покоя. С помощью селян восстановили разрушенный домик причта, в нём все и поселились. Отец Феофан, по благословению, стал вести уроки хорового пения в школе для детишек. Нашлась и регентша – старушка из Волкова, и хор собрали.