Избранные письма о куртуазном маньеризме - Андрей Добрынин

Когда содержимое бутыли подошло к концу, выяснилось, что у Вадима Степанцова вечером должен состояться концерт в кафе «Отрадное» (в просторечии — «Отрыжка»). «Отрыжка» претендовала на то, чтобы сделаться оазисом московской рок–культуры (хотя в моем, к примеру, сознании понятия «рок» и «культура» до сих пор упорно не желают сопрягаться); преследуя столь честолюбивые цели, администрация «Отрыжки» не придумала ничего лучшего, кроме как максимально ограничить освещение и число стульев, и в результате публике приходилось рассаживаться вдоль стен прямо на бетонном полу и в темноте глотать пиво и прочие напитки из горлышка, поскольку столовой посуды в «Отрыжке» вообще не водилось. Подобные странности внутреннего устройства заведения должны были, по–видимому, придавать ему особый отрицательный шарм. Впервые я мог наблюдать воочию «Отрыжку» и ее нелепых завсегдатаев именно в описываемый мною сейчас вечер. Два такси с членами Ордена и его друзьями остановились у дверей уродливого строения на Алтуфьевском шоссе, в котором и размещалось кафе. У входа теснилась толпа желающих попасть внутрь, но их по каким–то причинам не пускали: кажется, за вход тоже следовало платить, а этого любители рока страшно не любят, предпочитая чваниться своим нищенством, дурными манерами и физической неопрятностью. В стороне от зловонной толпы полупьяных развязных рокеров стояла красивая девушка по имени Тося, которой я в тот вечер назначил свидание в «Отрыжке», ибо знал о ее давнем желании послушать группу «Бахыт — Компот»; основателем и лидером этой необычной группы, чьи издевательские песни превращают в полную бессмыслицу все остальное рок–движение, является, как известно, Вадим Степанцов.

Властным покрикиваньем Вадим заставил толпу рокеров подобострастно расступиться перед нами, и мы оказались в полутемном помещении кафе, разительно походившем на бункер или подвал, хотя ни тем, ни другим на самом деле оно, разумеется, не являлось. В темноте у стен копошилась какая–то темная масса, над которой время от времени поднималась рука с бутылкой и раздавалось бульканье пива, льющегося в жаждущую глотку. В четырех отсеках, где имелись стулья и столики, сидели либо те, кому особо посчастливилось, либо привилегированные завсегдатаи, и также что–то пили, хотя в полумраке мне и не удалось разглядеть, что именно. Тускло освещена была только стойка, где продавалось пиво и мерзкое пойло под гордым названием «Наполеон» (тоже «Наполеон»!), состряпанное, по моим сведениям, польскими евреями из гидролизного спирта. Синие глаза и золотистые волосы Тоси таинственно мерцали в этом тусклом свете, а меня терзало чувство вины: я не мог простить себе того, что затащил столь юное и очаровательное существо в столь низкопробный кабак. Однако вскоре беспочвенность моих волнений сделалась мне ясна: хотя меня и нельзя назвать стариком, но Тоня все же принадлежала к иному, более внутренне свободному поколению, не была отягощена присущими мне романтическими предрассудками и в силу всего этого чувствовала себя в «Отрыжке» прекрасно.

Взгляды всей разношерстной публики мало–помалу сосредоточились в дальнем правом углу помещения, где за толстой железной решеткой, воскрешавшей в памяти детские походы в зоопарк, имелся еще один источник света, в лучах которого поблескивали расставленные в огороженном закутке музыкальные инструменты. Артистам предстояло выступать именно там, за решеткой, последняя же предназначалась для того, чтобы оградить их от не в меру пылких либо слишком разочарованных поклонников. Еще раз окинув взглядом всё прибывавшую публику, я счел эту предосторожность разумной. Вскоре за решеткой появился Вадим Степанцов в распахнутой на груди ночной рубахе и его товарищи по скандально известной группе «Бахыт — Компот». На что способна эта группа, Вам, разумеется, известно, однако тот концерт в череде ее выступлений стоит особняком и все присутствовавшие на нем не скоро его забудут. Выпучив глаза и оскалив зубы, Вадим бесновался за решеткой, напоминая одновременно и буйнопомешанного в Бедламе, и недовольного заточением бабуина в зоопарке, и грешную душу в аду. «Я — безнадежный эротоман! — гремело под бетонными сводами «Отрыжки». — Чесоточный клещ — это не лещ!» Слушая эти давно знакомые мне опусы, я посмеивался, но все же время от времени с опаской поглядывал на Тосю. Та, однако, безмятежно потягивала пиво из бутылки и, по–видимому, была вполне довольна всем происходящим. Когда концерт закончился, Вадим раскланялся, исчез со сцены и через минуту появился в зале уже в пальто и в широкополой шляпе, придававшей ему в моих глазах чрезвычайное сходство с гоголевским Носом. Из ярившегося на сцене чудовища он превратился в скромного и любезного молодого господина, и поклонники, поначалу робевшие к нему подойти, вскоре обступили его плотной толпой. Грохот музыки еще некоторое время раздавался в моей голове, но постепенно одурь начала проходить, и я обнаружил рядом с собой милые лица Тоси, Бардодыма, фотографа Михаила, уже успевшего очухаться после вчерашнего, и его жены Лены. Было ясно без слов, что нас объединяет желание достойно завершить вечер. Вадим увлеченно вдыхал сладкий чад славы, на что имел полное право, Виктор Пеленягрэ впал во временное умопомешательство, что случается с ним после всякого публичного мероприятия, чета Семеновых скрылась в толпе. В условиях такого разброда решающим оказался мой прямой вопрос, адресованный Михаилу Сырову: не желает ли он иметь своими гостями на эту ночь Великого Приора с его очаровательной подругой и Черного Гранд–коннетабля Ордена? Впрочем, не буду лицемерить: задавая подобный вопрос, куртуазный маньерист всевда уверен в положительном ответе. Михаил заявил, что я лишь на секунду опередил его приглашение, и мы с Бардодымом благосклонно кивнули. Видя наши сборы, кто–то из поклонников Вадима, желая компенсировать похищение у нас Великого Магистра, вытащил из–под стола ящик пива и вручил его нам. Мы с Гранд–коннетаблем учтиво поблагодарили этого прекрасного человека и поволокли ящик на улицу. Было уже поздно, Михаил жил далеко — на Преображенке, хотелось скорее продолжить веселье, а мне как раз жгла карман зарплата, полученная на работе за час до начала «Падения Наполеонов» и не уменьшившаяся ни на рубль, ибо я, как, впрочем, и все маньеристы, с тех пор пользовался исключительно плодами гостеприимства наших друзей. Все эти обстоятельства, взятые вместе, обусловили наше решение ехать к Михаилу на такси, несмотря на дороговизну такого способа передвижения. Мы вышли на темную улицу, где толпа подвыпивших любителей рок–музыки обменивалась впечатлениями от концерта, дружелюбными возгласами и последними тостами. Группы посетителей побогаче, отчаянно размахивая руками и не жалея посулов, пытались поймать такси, но тщетно: их вид не внушал извозчикам никакого доверия. Оскорбленные пренебрежением рокеры осыпали проезжавшие автомобили плевками и отвратительной бранью, не стесняясь присутствием женщин. Однако мне достаточно было сделать один властный жест, чтобы радом с нами затормозили частные «Жигули». Услышав место назначения и сумму, небрежным тоном названные мною, водитель сделал попытку выскочить из–за руля и начать распахивать перед нами дверцы, но я в силу природного демократизма и нелюбви к низкопоклонству добродушно похлопал его по плечу и сказал: «Сиди, сиди, любезный, сами усядемся, — чай, не графья». Мы расположились в теплом салоне, тускло освещенном уютным светом, исходившим от приборной панели. Краем глаза я заметил устремленные на нас завистливые взгляды рокеров, которым предстояло в своих подбитых ветром шинелях тащиться Бог знает куда по ночному морозцу в безумной надежде успеть на последний автобус. Впрочем, стоило мне вдохнуть аромат золотистых кудрей Тоси, сидевшей со мною рядом, как оборванные посетители «Отрыжки» мгновенно вылетели у меня из головы. Наш автомедонт вырулил на Алтуфьевское шоссе, и мы с невероятной скоростью помчались по направлению к центру, так что фонари сливались в наших глазах в одну сплошную сверкавшую полосу. По пути мы с Бардодымом забеспокоились о том, хватит ли ящика пива для утоления жажды всей компании, однако поднаторевший в своем деле возница развеял наши опасения, предложив нам по вполне умеренной цене сколько угодно хлебного вина. Мы заплатили не торгуясь и в темном, уже по–ночному безлюдном дворе среди массива неприметных хрущевских пятиэтажек расстались с нашим колесничим, подшучивая над его татарским происхождением и склонностью к стяжательству. Достойный работник извоза только хихикал, вертел головой и бормотал что–то вроде: «Веселые господа…» Поднявшись в малогабаритную квартиру супругов Сыровых, мы обнаружили, что жилье фотографа, в котором мы оказались впервые, лишено явных признаков буржуазного достатка; впрочем, этот минус с успехом восполнялся наличием в квартире двух совершенно одинаковых большеголовых черных котов. Как все исчадия ночи, они были необычайно чистоплотны, общительны и льнули к поэтам, так что даже возбудили легкую ревность хозяйки. Подробно описывать дальнейшее нет смысла, да и нескромно, так как Михаил снова впал в расслабленность, и хотя речь его порождалась искренним чувством, однако напоминала постоянно рвущуюся липкую нить, и потому взволнованность хозяина не нашла отклика в его гостях. Квартиру сначала до краев заполнял оглушительный хохот Бардодыма, а когда все разошлись на покой, оказалось, что ее призрачным потоком заливает свет голубых фонарей, льющийся сквозь скрещения веток за окнами, и свет звезд, усеявших чистое небо морозной апрельской ночи. В этом волшебном свете я с умилением созерцал гибкое тело Тоси, совлекавшей с себя последние одежды. Казалось, ее кожа также испускает мягкое голубоватое сияние. Боковым зрением я видел проносившиеся с мягким топотом по комнате маленькие черные тени: это резвились расшалившиеся к ночи коты. Далее тишину гостеприимной квартиры фотографа нарушали только звуки наших с Тосей ласк — те порой отрывистые, порой протяжные невнятные звуки, которые способны до последней степени распалить человека с живым воображением, но не в силах нарушить безмятежный сон подвыпивших представителей богемы. Наутро Бардодым, как всегда, розовый и свежий, явился поздравить нас с прекрасной погодой. На правах друга он одарял Тосю весьма нескромными знаками внимания, от которых она пыталась скрыться в моих объятиях, хотя и без особого усердия. Я взирал на происки коннетабля ревнивым взором собственника, но одновременно и с сердечной теплотой немало грешившего старца, наблюдающего проказы молодежи. Впрочем, вливавшееся в окна мягкое весеннее солнце и оглушительные птичьи вопли, создавая атмосферу праздника, располагали скорее к усладам Вакха, нежели Венеры, и помешали нам довести до логического конца разнеженное лежание в постели. Появившийся из супружеской спальни хозяин выглядел несколько заторможенным, но в целом бодрым, и заявил о своем твердом намерении продолжить праздник. После краткого чаепития, во время которого хохот Бардодыма звучал хотя и несколько скрипуче, но радостно как никогда, мы направились к метро «Преображенская», дабы проводить Тосю — ей пришла пора возвращаться в лоно семьи. Собиралась восвояси она с явным сожалением, хотя, с другой стороны, ее, вероятно, смущала непредсказуемость наших разгульных устремлений, которых мы и не думали скрывать, остановившись у ларька, торговавшего пивом. Утро выдалось чудесное: от бледного неба веяло теплом, в проемах между домами висела светящаяся лимонная дымка, бесчисленные отблески талых вод слепили глаза, и все краски обрели первозданную яркость. Все это воспринималось особенно свежо в сочетании со свежим пивом, утолявшим докучную утреннюю жажду. Впрочем, наша жажда была чересчур сильна, чтобы суметь от нее отделаться одним пивом. Я спустился с Тоней ко входу в метро и у бешено крутившихся дверей расстался с нею, поцеловав ее в прохладную щечку. На ее прощальную просьбу соблюдать умеренность и держать себя в руках я ответил лицемерным согласием, подождал, пока она пройдет через турникеты, повернулся и направился наверх. Там меня ждал оживленный Бардодым, успевший побывать в расположенном тут же у метро магазине и обнаруживший там прекрасное полусладкое белое вино армянского разлива. Ничего лучшего нам в нашем положении нельзя было придумать, и потому мы набрали этого вина столько, сколько могли унести при досадном отсутствии у нас сумок, авосек, баулов и прочих приспособлений для переноски поклажи. Впрочем, в карманы черной шинели коннетабля бутылок влезало побольше, чем в иную филистерскую авоську. Вернувшись в гостеприимную квартиру фотографа, мы изрядно порадовали его своим приобретением, и далее часы потекли в возвышенных рассуждениях, в воспоминаниях о пережитом и в громких тостах за здоровье хозяина, вскоре вновь начавшего клевать носом. Само собой понятно, что Бардодым кроме того еще и пытался куртизировать хозяйку. Мне трудно сказать, насколько он преуспел, но во всяком случае присутствующих повеселил немало. Дабы поддержать веселье, нам через некоторое время вновь пришлось наведаться в магазин. К вечеру, устав от вина и дурачеств, мы забылись сном, однако в третьем часу ночи я проснулся и почувствовал, что больше не засну. Отправившись на кухню, я налил там себе холодного чаю и присел на табуретку, рассеянно глядя на голубые фонари за окном и поглаживая кота, тотчас вскочившего с урчанием ко мне на колени. После дневных шуток и побасенок меня начала было одолевать тоска — неизбежное следствие ущербности жизни, в которой веселье и беззаботность посещают нас лишь на краткий миг. К счастью, сильно приуныть я не успел: в недрах квартиры раздались тяжелые шаги, неотвратимо приближавшиеся к кухне, и вскоре хохот Бардодыма, которого рассмешил мой понурый вид, едва не перебудил спящих хозяев. «Тс-с!» — зашипел я, и Бардодым тоже присел к столу и попытался утолить жажду чаем. Однако по его лицу, да и по собственному расположению духа я догадался, что ему это не удалось. Жажда наша была другого свойства: нам хотелось не трезвой влаги, а продолжения праздника. Обшарив карманы, я набрал 110 рублей. Бардодым без слов понял смысл моих действий и произвел ту же операцию со своими карманами, но не обнаружил ничего. «Ну ладно, на первое время хватит, а там будет видно», — сказал я, и мы с Бардодымом стали собираться в поход. Однако в прихожей я не увидел своих ботинок. Поиски не дали результата: удалось найти только неизвестно чьи лыжные ботинки огромного размера, подбитые кровельным железом. Делать было нечего — пришлось обуться в них, уповая на то, что утро вечера мудренее и ботинки где–нибудь обнаружатся. На улице в такой час царила полная тишина, не нарушаемая, а подчеркиваемая отдаленным шумом заблудившегося грузовика, и в этой тишине лязг моих ботфорт производил устрашающее впечатление, напоминая то ли шаги Командора, то ли поступь Судьбы. Впрочем, грозный звук перемежался нашими с Бардодымом шутками и взрывами смеха. Закоренелые грешники могли только мечтать о такой веселой и добродушной Судьбе. Выйдя на Преображенскую площадь, мы пришли к выводу, что наши надежды на оживившуюся торговлю несколько преувеличены: на площади царило полное запустение, и только у витрины закрытого продовольственного магазина маячила сутулая фигура какого–то деда — по–видимому, сторожа, вышедшего подышать воздухом из охраняемого им объекта. На предложение продать нам бутылку водки старец отреагировал с недоумением; судя по его лицу, водку покупать ему в жизни приходилось нередко, однако продать ее он счел бы кощунством. Кроме того, торжище на площади, по его словам, ночью замирало, а обрести искомый товар мы могли только на Преображенском рынке, темный массив которого виднелся через дорогу. «Можно, конечно, и у трех вокзалов», — подумав, добавил дед, но этот совет был явно не по адресу: только добраться до Комсомольской площади и обратно глухой ночью нам встало бы в половину наших денег. Итак, вскоре по совершенно безлюдному Преображенскому рынку разнесся лязг моих ботфортов. Удивительно, но нам не удалось обнаружить на всем рынке ни одной живой души, ни одно окошко не светилось, и даже лампочка, теплившаяся в глубине рынка над какой–то наглухо запертой дверью, не означала, увы, присутствия человека. Пригорюнившись, мы побрели обратно. На проспекте надежда посетила нас еще раз: мы принялись останавливать проезжавшие автомобили, полагая, что какой–нибудь припозднившийся моторизованный деляга согласится продать нам бутылку. Как и следовало ожидать, надежда оказалась тщетной: торговцы давно спали, ибо их денежное положение вовсе не было столь катастрофическим, чтобы до рассвета метаться по пустынным улицам, да и весь товар у них наверняка раскупили еще до полуночи. Когда бесполезность наших усилий стала нам окончательно ясна, мы направились в глубь жилых кварталов в гостеприимное гнездо супругов Сыровых. Приблизившись к микрорайону, застроенному одинаковыми серыми кирпичными пятиэтажками, мы вдруг поняли, что не можем выделить нужный нам дом из этого единообразия. Более того, в панике мы стали сомневаться во всем, что лишь час назад, казалось бы, прекрасно помнили: ни расположения квартиры, ни того, на каком этаже она находится, ни номера подъезда мы теперь не могли бы определить с уверенностью. Вдобавок в четыре часа утра вряд ли корректно звонить в чью–то квартиру лишь для освежения памяти. Мы заметались по домам, подъездам и этажам, но ни одна дверь не казалась нам знакомой настолько, чтобы осмелиться в нее позвонить. Наконец Бардодым со сдавленным стоном наудачу нажал первую попавшуюся кнопку звонка. Мне нестерпимо захотелось опрометью метнуться прочь и скатиться по лестнице в спасительную темноту, однако что–то удерживало меня на месте — может быть, усталость, может быть, чувство товарищества, может быть, исступленное желание покоя и тепла. За дверью послышались шаркающие шаги, кашель, и — о счастье! — перед нами на пороге предстал наш фотограф Михаил, взъерошенный, слегка ошалевший, но, как всегда, улыбающийся и радушный. После всех скитаний мы быстро задремали и утром проснулись со свежими силами — во всяком случае, вновь вливаться в размеренное течение житейских будней казалось нам совершенно нелепым. Подготовка к очередному походу в магазин заняла у нас считанные секунды. Окрестности под утренним солнцем лишились той мрачной замкнутости, которая тяготела над нами ночью, и мы только диву давались, как нам удалось заблудиться среди столь бесхитростной застройки.