Золотой истукан - Явдат Ильясов

Дни. Ночи. Ночами — ливни. Днем знойно. — Везет скуластым, — вздыхали пленные. Степь преображалась на глазах. Всходило все, что не взошло ранним летом из-за сухости. Дикие травы спешили наверстать упущенные сроки. Осень близко, а в степи — весна. Большие силы таятся в земле. Ничем их не выжечь.

Однако того, что, себе на беду, заколосилось в урочное время, но, подгорев, легло под грозовым дождем, уже не спасти.

— Пропали хлеба, — рыдал Идар. — Пропала Русь. Верно подметил покойный Калгаст: обветшали, сдали наши идолы. В козарскую веру перейду. У них добрый бог. Как его: Хан-Тенъгрей? Видишь, тень — и ту греет, свиное рыло.

Что за человек! Вроде и неглупый, но весь какой-то раздерганный. Несообразный. Никогда не скажешь наперед, чего он брякнет. А брякнет — не поймешь, всерьез или сдуру.

— Все грозишься. Все бесишься. Чего бесишься? — Руслан с отвращением сплюнул. — Нашел, чем пугать. Кого пугаешь? Перейдешь — кому на зло? Ну, перейди. Ну, иди к ним. Такому — терять уже нечего.

— Ты, образина! — Идар подступил к караульному. — Веди к наиглавному. Хочу степным разбойничкам служить.

Круглолицый, с кошачьими усами, молодой степняк, блаженно облокотившись о телегу, закинув ногу за ногу, мурлыкал что-то на ушко румяной девке в длинном, до земли, платье с оборками, в тесной безрукавочке, расшитой бисером. Он, не глядя, лениво отмахнул Идара темной ладонью: ступай, приятель, не мешай, ступай, ступай.

Не унимался Идар:

— Вот я пожалуюсь начальнику — на страже с девками лясы точишь.

Кочевник повернулся к нему. Смех застыл у Идара в горле. Страж, опершись о высокое копье, нагнулся, выдернул из-за голенища тяжелую плеть. На худое лицо пленника с треском легла косая алая полоса.

Он скорчился, зажал рубец ладонью. Постоял, бессловесный. Распрямился, погрозил кулаком:

— Запомни, зверь: просить будете — не пойду к вам служить. — И под злорадный смех взбудораженных пленных вернулся к Руслану, сел.

— Съел? Несуразный человек, — Руслан брезгливо отодвинулся. — Стыдись.

— Чего ты нос от меня воротишь? Идар душегуб? А ты — чистый? С кого началось? Кто первый возвел поклеп на Калгаста, Добриту с Нежданом? Кто донес на них?

Вот оно! Наконец-то слово сказано. Слово, которое Руслан, боясь обжечься, обходил даже в мыслях.

— Я… у меня… другое было в голове…

— Дурь была у тебя в голове, сопляк ты этакий! Слизняк несчастный! Слюнтяй! А вы, земляки мои добрые, смерды честные? Чего пялитесь, как на чудище? И вам Идар не по нутру? Тоже чистые? Боитесь испачкаться об него? А кто их вязал, Калгаста, Добриту с Нежданом? Я рубил, отсохнуть моим рукам, а вязал их кто? Забыли? Кто слюни распускал у Доброжировых ног? А? Оглядитесь. Подумайте, кто вы есть. Кто мы все…

Примолкли. О чем размышляли, кто и что себе говорил — бог весть, но какой-то, хоть малый, просвет должен был в них забрезжить. В этот день между ними, недоверчивыми друг к другу, злыми на всех и неизвестно на кого, незаметно наладилась близость.

В стане — песни, бабий смех. Неумолчный топот коней, сытое блеяние стад, текущих мимо. Кочевники горланили, потирали руки. Пленных не беспокоили, но стерегли, пожалуй, зорче, чем жен своих развеселых.

Руслан изнемогал.

— Застряли. Чего сидим?

Хотелось скорей навстречу судьбе.

— Сиди уж, пока не трогают, — ворчал Идар. Привязался он к Руслану, не отгонишь. — Погоди, подымутся — присел бы, не дадут. А подымутся, похоже, скоро. Видишь, как разбухли. Наверно, пол-Руси разграбили. Рады, стервятники. Должно быть, кого-то ждут, не все вернулись.

Он угадал. Наутро в стане — будто сам Хан-Тэнгре с неба упал, — такая суматоха сотворилась. Испуганные крики, женский плач. Суматоха быстро улеглась. Тишина. Тягостная тишина. Что-то недоброе случилось у козар.

— Видать, от киян досталось, — ухмылялся Идар.

Пленники почуяли — настал день крутых перемен. Но, вроде бы готовые ко всему, они и представить себе не могли, какое грозное испытание несут им эти перемены. Особенно — Идару с Русланом.

— Эй, урусы! — сердито позвали у входа в загон. — Кто здесь Этар? — Обернулись, — тот самый старик, который по-русски знает. Тот — и будто другой: задумчивый, пасмурный. Похоже, теперь не до смеха козарину.

— Идар? Я. — Дружинник недоуменно обратился взглядом к Руслану, — мол, не знаешь ли, друже, чего ему надо. Определил по глазам: уже знает, догадался. Побелел. Тронул на скуле след плети.

— Аннаны… эт… этарсен! — или что-то в этом роде сказал степняк. Не диво, если выругался. — Идем со мной.

— Зачем? — Идар прикусил ноготь большого пальца, выжидательно насупился.

Серые глаза козарина почернели.

Руслан заметил по поведению приставленных к загону стражей: в стане у себя козаре смирные, скупые на слова. Говорят друг с другом уважительно. С бабами ласковы, усмешливы. Нежно любят детей. Но порой что-то находит на них — то ли напьются, то ли от ветра, от солнца, от скуки дуреют. И дуреют до потери памяти.

Тогда в становье приходит смерть.

Пускают в ход кинжалы и секиры. Режутся без оглядки. Бьются, покуда не упадут. Упали — успокоились. И, если уж успокоились, да к тому же и живы остались… безропотно отдаются суду старейшин, которых очень почитают. Покорно принимают любое, самое лютое, наказание. Немало всего, не всегда понимая суть событий, довелось увидеть русичам с тех пор, как они попали в степь.

Кочевники вспыльчивы, но отходчивы.

Но, пока отойдут, могут не одного заставить отойти туда, откуда нет обратных путей.

И думал Руслан: велика же в них дикость, если по самой никчемной причине готовы впасть в этакое буйство кровавое. И еще он думал: велика же в них и человечность, если, при всей своей дикости, при жестокой, неслыханно трудной, тревожной жизни, способны шутить, говорить друг с другом уважительно, дикость в себе обуздывать. Что-то гордое, мужественное и… печальное, жалкое приоткрылось ему в их жизни…

— Ты… спрашиваешь?! — прошипел козарин.

Руслан уловил в глазах старика знакомую слепую мглу, которая застилала степнякам зрачки перед буйством, и потянул Идара за локоть.

— Ну, ну, не шуми, — сказал Идар осторожно. — Чего ты? Какие вы все тут сердитые. Не от большой это храбрости — на полонянника орать. Ты бы к нам попал да там пошумел…

— Попадал! Шумел! Где, ты думаешь, сукин сын, я по-вашему балакать научился? У северян был в неволе. Убег. Хан-Тэнгре меня вызволил. Он хороший. Не вашему Роду-уроду чета. Вам, белоухим, от нас не удрать. Хватит болтать, ступай за мной, — молвил он уже иным, мирным голосом.

Гадали — куда, зачем. Идара увели. Неужто перекинется? Видит бог, перекинется, подлая душа. Который день порывается. Или устоит? Кто знает. Ладно, подождем. Посмотрим.

Идар приплелся белый, почему-то очень худой, — был худ, а сейчас вовсе усох, сразу сильно сдал, не узнать. Но — веселый: качается, смеется, распевает. Видать, упоили. Упал. Вырвало алой мутью. Вино заморское хлестал, негодяй.

Отчего- то заплакал.

Руслан — с насмешкой:

— Или не взяли?

— 0-ох, не взяли. Уж я просился! Славонега, брата, поминал. Землю грыз. Не, берут. Заверни мне свиту, спину почеши. Зудит.

— Почешись о телегу, скверный.

— Встать не могу. Почеши, Рода ради — ох, чтоб, сгинуть ему! Пылью, что ли, присыпь.

— А, провались ты! Холоп я тебе?

— Ну… ладно. Спасибо. Эй, земляки! Заверните свиту. Руки не отсохнут. О-ох, заверните, зве-е-ери…

Хоть бывало и лютовал над ними, сжалились.

… Будто глиной густой обмазали спину, приложили связку крученых ремней, придавили — и сняли связку, а оттиски ради забавы обрызгали кровью…

Ахнул Руслан.

— Это что? За что?

— Видать, надоел.

— Сами позвали.

— Чтоб сказать: не заикайся больше, сукин сын, о службе нашему войску. Есть у них лазутчик. Видный, Важный. Куда мне до него.

— Кто такой?

— Князь Ратибор.

Ужаснулись смерды:

— Это как же?

— Уж так. Снова правит. С ним волхв Доброжир. На киян ходили вместе с козарами — вождь их главный вернул Ратибору дружинников, тех, коих князь кинул на левый берег. Словом, снюхались. Козаре княжат подрослых берут в залог. Женушек Князевых, чадушек малых, бояр, их детей за выкуп назад отсылают. Глядите, уже ведут.

У загона — гомон, сумятица. Красавица, душа Людожирица, меньшая княжья жена, кричит, слезами обливаясь:

— Идаре, светик мой! Ненаглядный! Пошто ты эдак? Смирись. Покорись. Пойдем. Иль забыл, как в темных горенках кохались, чреслами соприкасались.

Стыдно Идару.

— У-у, стерва, — скрипел он зубами. — Ступай, чертовка. Кохайся теперь с волхвами.

Перед пленными, людьми большей частью незнатными — кузнецами, гончарами и смердами, приоткрылись на миг тайны терема. Взбеленились мужики: ишь, тварь! Тут не знаешь, куда забредешь, какое лихо ждет впереди, а у нее — бес на уме. Нам бы твои заботы.