Сколько волка ни корми - Карина Володина

если вообще из леса покажется. А если не покажется?

Вран торопливо взбирается по пригорку, почти бегом — чтобы в снегу из-за медлительности не увязнуть. Смотрит на него один из огромных деревянных волков, мордой прямо в сторону его подъёма обращённый, хлопает по боку туго набитая сумка. Ещё немного — и он будет наверху.

Капище это с незапамятных времён существует, некоторые говорят — вообще его не их община возвела, а до них кто-то. Волков таких двенадцать, рассеяны они большим кругом по холму, во все стороны взирают — и каждый чем-то от других отличается. У одного ухо порвано, у другого морда чуть уже, третий — и вовсе как будто не взрослый, а только-только из волчат вышел. Говорят, раньше у них имена свои были, раньше все они за своё дело отвечали, если нужно было что-то — так к определённому волку обращались, а не ко всем сразу. Утратились эти знания со временем, да и не всем теперь на этот холм ходить можно. Вран, как обычно, правила нарушает.

Старейшинам можно, например — это всегда пожалуйста, на все праздники, по любому поводу: хворь по деревне расползается, в лесу заплутал кто-то, соседи нехорошие появились. Юношам во время посвящения не можно даже, а нужно — главное это место их. Если женщина забеременела и беда у неё с ребёнком, тоже её сюда пускают у волка помощи попросить; детей сюда приводят, как ходить научатся, чтобы с хозяевами познакомились, но один раз только, и то — в сопровождении старейшин. Вран в своём самовольстве не виноват: привык он к этому месту. Когда в общине думали, что волк его своим выбрал, постоянно его старейшины сюда брали, хорошим знаком это считалось. А затем брать перестали — но холм-то Врану полюбился. Хороший холм. Всегда на нём спокойно.

Вран делает последний рывок — и наконец до волка добирается. Выдыхает с облегчением, поспешно одежду отряхивает, чтобы снег к ней не примёрз. Стягивает одну перчатку, дерева волка касается — и замечает, что на его лапу кто-то ленту красную повязал.

Вот и вся запретная священность этого места. Всё время кто-то кроме него сюда захаживает да приветы волкам оставляет, а старейшины раздражённо эти приветы перед обрядами срывают и выговоры потом деревенским делают. Если красная лента — значит, о любви просят, о семье, о детях, может быть. Если зелёная — об урожае, сытости, здоровье. Голубые нечасто появляются — это уже о вдохновении, успехе в любимом деле, но редко кого во врановой общине такие вещи волнуют. Самое, конечно, неприятное и ещё более редкое — ленты жёлтые да чёрные. Жёлтая — это когда болезни кому-то хочешь, чёрная — и вовсе смерти. На памяти Врана только одна жёлтая лента была, а о чёрных он только в рассказах слышал. И не говорилось в рассказах, откликнулся ли волк на просьбу эту.

Вран и сам бы, может, ленту повязал — да не знает, какого цвета. Серого, что ли? Он прислоняется плечом к волчьей лапе, смотрит вниз на грубую дорожку своих следов, не следов даже — полосу разрыхлённой снежной толщи, через которую он к капищу пробирался, и улыбается.

Деян всегда, когда из своей сторожки такие полосы видел, особенно ночью, сразу в ужас приходил: ни дать ни взять чудовище какое-то холм священный бегало осквернять! Мгновенно на уши всех поднимал, а старейшины лишь вздыхали: не чудовище это, а наглец очередной. Но Деян им не верил, упрямо продолжая всем свои басни рассказывать: вот, мол, правда он чудовище это в полночь заметил, чёрное, с крупного волка размером, наверх забежало, в кругу тотемов посидело — и тут же вниз стрелой, а иногда и не одно это чудовище, а целая стая, с десяток голов. И как Вран мог когда-то на его выдумки покупаться?

Вран стоит так ещё немного, глядя и на спуск с холма, и на заледеневшую реку, полукругом холм опоясывающую, и на поле перед деревней, и на лес чуть поодаль, и на саму деревню, где у сторожки крошечные букашки-человечки возятся, а затем нехотя от волка отрывается. Не следует на такой опасной точке задерживаться: если он деревенских видит, то и они его приметить могут.

В самом центре холма — заготовка для кострища внушительная, свежая, уже успели мужики после последнего обряда, совсем недавно состоявшегося, новых ветвей из леса натаскать. Стоит у каменного края кострища и небольшой каменный короб; вот его уж никто трогать не осмеливается, для живого огня в нём старейшины приспособления всевозможные хранят да для обрядов своих, дерево для трения, ножи особые…

Вран уверенно на корточки перед коробом присаживается и крышку отодвигает.

Старейшины, конечно, хорошо умеют любопытных пугать: тронешь то, что трогать нельзя — и волк зазря растревоженный тебя в покое не оставит, не то что беду на себя навлечёшь, а проклятие настоящее. Вран, в сущности, в чём-то с ними согласен: если бы Деян какой тут с волком поболтать решил, его бы волк точно со свету сжил, но Вран-то не Деян. У Врана с волками своё общение, свои разговоры, и никогда его волки за своеволие не наказывали. Врану просто поделиться кое-чем с ними нужно. Даже не попросить.

Вран скромно из короба две сухие палочки достаёт да ножик — тоже небольшой, тоненький, ему и такого хватит. Отходит в сторону, садится возле одного из волков, который ему больше всего нравится — худого самого, поджарого, с мордой узкой и умной, — спиной в его лапы упирается, так, чтобы из деревни точно никто и ничего не разглядел, и делает ножиком на ладони крошечный надрез, просто каплю крови пустить.

Падает кровь на нижнюю палочку, Вран удовлетворённо кивает сам себе.

— Волк-братец, волчица-сестрица… — начинает он, пристраивая верхнюю палочку стоймя к нижней и прокручивая её в первый раз.

И вдруг всплывает в памяти образ лютицы ночной, когда он к волчице-сестрице обращается.

Не в волчьем обличье — в человеческом. Глаза её тёмные и лукавые, волосы её распущенные, густые, мягкие, должно быть, на ощупь; ключицы её точёные, улыбка её смешливая — и сам смех, Врану чудится, что снова слышит он его, далёким-далёким эхом.

И сидит напротив волка деревянного, к которому он прислонился, на другом конце холма, такая же деревянная волчица — и замирает что-то внутри Врана, и уже ни огонь живой разводить ему не хочется, ни хозяев звать — только смотреть.

И гадать: а человеческими ли глаза у лютицы в облике зверином были, как у этой