Крестовый отец - Семен Майданный

– Закурить дайте, – сказал Сергей.

– Во борзый! – воскликнул самый рыжий и молодой.

«Наоборот, – подумал Шрам, – совсем наоборот». Он крайне терпелив и вежлив с суками, и собирается вести себя примерно, не делать того, чего сейчас до боли хочется. А хочется сплюнуть на пол (нет ничего сволочнее, чем харкнуть на пол хаты, но то на пол хаты людской, а это сучья), хочется также расписать этим козлам всю их позорность и что с ними следует сотворить.

– Чего ж не ругаешься? – поинтересовался упакованный в зеленую майку Петрович.

– А на хрена? – усмехнулся Шрам.

– Правильно. – Брюхато-волосатый Петрович был явно у них за главного. И его благодушие, легко объясняемое на славу справленной работой и предвкушением мздыка, за давало тон остальным сукам.

Может, им даже вовсе запретили превращать жертву в синий и дырявый мешок с переломанными костями. Типа, состряпать самоубийство, привязав свободный от петли кончик ремешка к верхней перекладине второго яруса.

– Отнеси ему, Чубайс. – Петрович щелкнул ногтем по пачке «Парламента». – Пущай раскумарится.

Чубайс, то есть самый рыжий и молодой, выудил из пачки сигаретину и направился к пленнику.

– Я и от стакана не откажусь, – прикурив от протянутой Чубайсом зажигалки, произнес Сергей. – Все равно кончать будете.

– Будем, правильно понимаешь. – Петрович обвел взглядом своих подельников. – Хорошо держится мужик, мне нравится. Может, и не зря про него бакланили, что крутой. А касаемо стакана… Получишь. Не торопись.

«И не собираюсь, – мысленно ответил Шрам. – Торопиться в мои планы уж точно не входит». Его игра на мизере предполагала время. Тогда, у двери, покуда вертухаи расстегивали стальные запонки, он пробежался мыслью по карманам своих штанов и рубахи. Карманы болезненно страдали пустотой, но все ж таки на дне переднего брючного завалялись чиркаш и спички. Их он зажал в кулак. И не выпускал, не разжимал пальцы. Потолгу и боялся лишится вырубона, чтобы, выронив, не лишиться, так сказать, последнего патрона.

Тем временем Чубайс вернулся к столу и разлил в стаканы по новой. Брюхатый Петрович, с хитрецой взглянув на Сергея, отогнул скатерть и отыскал на фанерной полке стола еще один пузырь. Взглянул, прищурившись сквозь бутылочное стекло на ламповый свет, поболтал содержимым.

– Эй, Шрам! Вот она твоя касаточка. С этикеточкой «Тигода». Вся твоя, мы не претендуем.

– Заряженная, что ли? – спокойно поинтересовался Шрам. А говорить, придерживая зубами в углу рта сигарету, тяжело. И пепел осыпается на рубаху, некультурно.

– А как же иначе, браток! – Петрович нежно погладил бутылочный бок. – Теплая. Правда уж не сердись.

Похоже, Петрович из разряда мягких садистов. Покалякать с жертвой, с которой может покончить прямо сейчас или еще какое-то время поиграться, ему в сладкое удовольствие.

– Чего он пристал, а?! – взорвался вдруг четвертый, до того распахивавший пасть лишь для принятия внутрь бухала и хавки. – С микрофоном, что ли, заслан?

Этот четвертый, бесспорно, был самым красивым из присутствующих, красивым реальной франкенштейновской красотой: квадратное с тяжелым подбородком лицо, кустистые, сросшие на переносице брови, низкий лоб над глазными впадинами. Он, кажется, обходился вовсе без шеи – голова утопала меж бугров вздернутых плеч. Про микрофон он двинул всерьез, чем насмешил остальных.

– Ты, Клещ, фильмов штатовских пересмотрел. – Петрович выудил из кармана треников грязный и мятый платок, смачно, с удовольствием высморкался. – Поговорить человеку охота, оттянуть неминучую, надо ж понимать.

– Я достаю вторую? – привстав и уже шагнув к холодильнику, Чубайс обернулся к Петровичу за дозволением.

– Валяй! – дозволил Петрович.

– Между прочим, я у вас кой-чего спросить хочу. – Сергею молчать было не с руки. Чем больше звуков будет наполнять хату – тем лучше для спокойного протекания его плана. Точно так же – чем больше надымят в камере куревом, тем ему полезней.

Проверив – надежно ли зажаты спичины в пальцах и не касаются ли серные головки кожи (может выступить пот и размочить серу), он подвел зажигательное навершие деревянной щепки к чиркашу.

Спичек четыре, ровно по числу сук, так уж совпало. Хватит ли?

– Ну, спрашивай, – милостиво разрешил Петрович. – Рад буду, если чем поможем.

– Да я тут все мучаюсь-терзаюсь, ночами, понимаешь ли, не сплю, отгадку ищу. (Чубайс рванул на себя ручку холодильника «Сибирь», Сергей пустил спичку по чиркашу – синхронно с громким чмоком резины, звоном содержимого «Сибири», чтоб вернее заглушить яростное шипение вопламеняющейся серы.) Охота разобраться с одним темным делом. Клим Сибирский, слышали про такого?

– А-а, – понимающе протянул Петрович. – Вот что тебя, сердешного, растормошило.

– Бляха, Петрович! Беса он гонит или дуру лепит, верь мне! Не нравится это! – Клещ вскочил, вскинул руки по-крабьи: вперед перед собой, навытяжку. Ручищи длинные, волосатые и, будто узлами, мышцами опутаны. Обычно подобных уродов природа, словно извиняясь за остальное, награждает недюжинной силищей.

Тем временем крохотное пламьице спички опаливало веревочный капрон. Кожу пальцев и запястий обжигало, ох, пойдет потом волдырями. Но не приходилось особо заставлять себя терпеть – все болевые рефлексы, словно прочувствовав ситуацию, прикрутили свои фитили.

– Хватит орать, Клещ, – поморщился «с Медным всадником». – Целыми днями вопишь, достал.

Петрович махнул вилкой со шпротиной в сторону взрывного приятеля, мол, затухни, и продолжил беседу со Шрамом:

– И чего Сибирский? Допустим, слышали.

– Правильный был дедушка… – сказал Шрам. – Думаю, замочили старика Клима в этих местах. Есть такие подозрения. Прав я?

(Перехватываться не стал. Когда не осталось за что держать, приложил к капрону остывающий уголек, который миг, секунду, а то и две еще хранил жар и мог плавить волокна. Крошки сгоревшей спички посыпались вниз, на кровать. Заметить не должны. Эх, малы, малы хозяйственные спички. На их бы место сейчас каминные или трубочные, а того лучше зажигалку, а совсем замечательно – финку и ствол.)

– С чего тебя на подозрения-то развезло? – хитро прищурился Петрович. – Помер сердечник. Мотор прихватило, и помер. Делов-то, а ты гришъ «замочили».

– Мотору старика не в тюряге ломаться. Тюрьма для Клима – дом родной.

– Так его в карцер определили, милок, – игриво возразил Петрович. – Карцер и здорового и молодого сгубит, а тут старичок.

Затягивающийся треп был Шраму на руку. Он приготовил следующую спичку. А тут еще Чубайс включил магнитофон. Самому молодому и рыжему приспичило послушать музон. «Ладком, славно ты это удумал, щенок, – похвалил Шрам, – в отличие от главного Чубайса не выключаешь, а включаешь».

– Оно так, да я тут с людьми пошептался, – продолжат говорить Шрам. – Впечатление такое, что Клим глубоко зарылся в местные дела, раскапывать стал, доискиваться, А вор он правильный был, беспредел и когда не по понятиям ой как не любил. Мог, выйдя из «Углов» правило учинить.

(Вторая спичка не загорелась. Видать, серная нашлепка была с гулькин хер, тихо пшикнула и тут же потухла. Теперь Шраму добавилось заботы: от той, что загорится, поджечь эту, с халтурной головкой.)

– Ну, чего он прилип, а?! – опять не усиделось Клешу, опять он взвился. – Нечисто, Петрович. Давай кончать!

– Как «чего прилип»? – Если кому и можно пробить спокойствие Петровича, то явно не Клещу. – А помнишь, как фраерок один, вроде бы и не шибко смелый, пристал, зная, что до финиша осталось одно движение руки. Дескать, чем у нас дубинка нафарширована, свинцом или оловом, вцепился, как… хе-хе… клещ, ответь ему, и все тут. – Видимо, от дурного вляния шебутного кореша Петрович решил дальше не играться в игру «а как ты пришел к такому выводу». – Лады. Раз тебя не отпускает твой Сибирский дедушка… Сами работали, – с гордостью сообщил Петрович. – Этот старый мухомор крепким дедком оказался. И хитрым. Вроде обшмонали его сверху донизу перед засадкой в карцер, знали, какого волчару обыскивают, а протащил паскуда лезвие. Половинку лезвия. Ромку прикончил. По-шее полоснул. Как он при шмоне увернулся?

– Ну, это не велик фокус, ты Копперфильда из дедугана не лепи, – встрял в рассказ «с Медным всадником». – Слыхал, некоторые умудряются под кожу пятки засаживать, типа как карманчик там сооружают. Или за щекой лезвие держат, а когда вертухай лезет пальцами в рот, перебрасывают языком с места на место.

Неугомонный Клещ не дал о себе забыть.

– Он с какими-то людями тут трендел за Сибирского. – И опять вскочил, вытянув по-рачьи руки. – Кто-то ему назвонил. Вызнать бы надо, а, Петрович? – И почти умоляюще: – Дай я его пощупаю. Он у меня запоет, а следов не будет, ты ж меня знаешь.

– Баб щупать уже приелось, Клещара? – Это Чубайсу надоело слушать свой музон. – На мужиков потянуло?