Антиквар - Александр Бушков

Огнестрел, как и следовало ожидать, тоже не радовал уникумами. Две «перечницы» – карманные пистолеты – шестистволки (клейма бельгийские, исполнение скверненькое – хотя такие попадаются и богато украшенными). Два кремневых пистолета – украшенные на совесть и потертым серебрением, и бронзовыми вставочками в деревянные рукоятки, но украшательство это несет на себе некий неистребимый отпечаток деревенской мастерской где-нибудь в глухом уголке Балкан. На обоих имеются даты турецкой цифирью, лень вставать к полке за справочником, но и так ясно, что даты не особенно и старые. Кремневый замок еще вовсе не свидетельствует, что пистолеты по-настоящему древние: на тех же Балканах кремневки лудили вплоть до первой мировой. Такие уж там были моды и нравы: считалось, что истинный балканец должен таскать за поясом не новомодный браунинг или маузер, а непременно кремневую пушку, иначе не дождаться ему почета и уважения от окружающих…

Пятый… Вот пятый оказался гораздо интереснее. «Смит-Вессон», но гораздо меньше размером, нежели стандартные армейские револьверы со стволом пятнадцатисантиметровой длины. На планке над стволом русскими буквами: «Людвигъ Леве и Ко. Берлинъ. Германiя». И – пятизначный номер.

Воронение потерлось, деревянные щечки рукоятки обшарпаны, барабан не проворачивается, курок не взводится и не спускается, но это все поправимо. Главное, вещичка редкая: уменьшенный «Смит-Вессон», производившийся для России в Германии, оружие скрытого ношения агентов сыскной полиции, семидесятые—восьмидесятые годы девятнадцатого столетия – еще до появления табельных наганов и всевозможных браунингов…

«Смит-Вессон»

Короче говоря, деньги, как обычно, плачены не зря: ни на одной из этих вещиц невозможно разбогатеть резко, но каждую из них можно очень быстро продать с прибылью… а что еще нужно от жизни скромному негоцианту? Всякий лелеет и холит мечту наткнуться однажды на уникум (иным это даже удается), но средства к существованию, хоть ты лопни, приходят именно что в результате систематической торговли середнячком …

Он так и сидел, лениво перебирая новинки, когда ввалился Шварц – и, разумеется, с ходу принялся тянуть из ножен «самурая», чтобы помахать им от всей дури. Успев грозным цыканьем пресечь эти детские игры, Смолин спросил:

– Ну, выяснил хоть что-нибудь? Саблю положи, говорю, опять по люстре угодишь!

Шварц, собравшийся было исполнить нечто в стиле «раззудись, плечо, размахнись, рука!», с сожалением положил клинок на место, уселся за стол и прилежно доложил:

– Номерок пробить было просто, как два пальца… Некий Фетисов Николай Вениаминович, шестьдесят первого года.

– Николай, говоришь, – сказал Смолин задумчиво. – А наш клиент – Миша… Вообще-то он мне мог и придуманным имечком назваться, но никак не может он быть шестьдесят первого, соплив… А вот мужичок шестьдесят первого года рождения ему как раз в папаши годится…

– Может, это не папаша? А мужик, у которого он тачку купил? И катает по доверке?

– Кто его знает… Адрес не пробил?

– Обижаете, босс… Моментом: адресный стол на Маркса, шестьдесят два рублика… Кутеванова, дэ сорок один, кэвэ семь. Я туда скатался, походил вокруг…

– Знакомое что-то…

– Это панельные девятиэтажки у Егошинского моста. Когда-то их «Шантармаш» для себя строил. А сейчас – поди догадайся… Я в хату не совался, ясен пень, и расспрашивать не пробовал – к чему сразу с таким напором? Указаний не было…

– И правильно, пожалуй… – задумчиво протянул Смолин.

В конце концов, личность этого ботаника была не так уж и важна – дело десятое. Адрес, Шварц прав, нынче ни о чем не говорит: в наши веселые времена в неприметной квартирке на пятом этаже убогой хрущевки в насквозь пролетарском районе может обитать кто угодно, вовсе не обязательно и пролетарий – порой люди, способные себе позволить парочку «бентли», передвигаются исключительно на битом жигуле, а вместо трехэтажного коттеджа как раз и оборудуют внешне убогую квартирку на окраине. Всякое случается, глядя исключительно снаружи, ни за что не раскусишь, кто перед тобой…

– И правильно, пожалуй… – повторил Смолин. – Итак, что мы тут имеем… А имеем мы нехороший интерес к интеллигентной вдовице, которая, как собака на сене, сидит на приличной сумме… Не верится что-то, что мы сможем к этой сумме подобраться, но планы у меня другие: если не нам, так и никому. Музей так музей. Логично я рассуждаю?

– А то, – сказал Шварц, играя «Смит-Вессоном». – Чтоб никакая падла не думала, что она тут самая хитрая. И окольными путями не заграбастала живопись. Может, с Кащеем потолковать откровенно?

– Во-первых, он все же может оказаться ни при чем, – сказал Смолин, подумавши. – Мало ли какие совпадения… Ну, скажем, кто-то из преподов института искусств, будучи старым знакомым великого живописца, к вдове посылает Дашеньку с вареньем. Вполне возможно, кстати, он там преподавал и сам, старшее поколение – поголовно его друзья-кореша… А во-вторых, я с утра пытаюсь дозвониться до Кащея. Еще и потому, что у него парочка моих орденов зависла. Только домашний молчит, а по трубе он постоянно недоступен. И народ не в курсе, куда патриарх подевался.

– В Манск он подевался, паскуда, – сказал Шварц с некоторыми проблесками умственного напряжения на лице. – Крепко он там к кому-то присосался, хорошие доски возит, а я до сих пор не вычислил, от кого…

– Ну, посмотрим, – сказал Смолин. – Если в Манске, значит, поехал он туда непременно с Ваней Жилиным, у того в Манске свой интерес, а значит…

Дверь приоткрылась, просунулась румяная щекастая физиономия, загорелая чуть ли не дочерна, с короткими пышными усами и гнутой трубочкой в зубах. По кабинету моментально распространился запах хорошего табака и спиртного.

– Здорово, жулики, – произнесла физиономия, приятно, хмельно улыбаясь. – Секреты обсуждаете или как?

– Какие там секреты… – вздохнул Смолин. – Заходи, Камрад, тебе-то мы всегда рады…

Дверь распахнулась вовсе уж широко, вслед за физиономией появился ее обладатель, невысокий крепыш в выцветшем энцефалитном костюме и надраенных хромовых сапогах – Смолин мимолетно отметил, узрев начищенные прохаря, что Слава успел уже заскочить домой, в поле-то он хромачи жалеет, кирзой обходится.

Хрен с ними, с сапогами, и дедукцией на манер Холмса. Гораздо интереснее было то, что гость нес достаточно объемистую сумку – и держал ее что-то очень уж осторожно, как будто там пребывало нечто хрупкое…

Кандидат исторических наук Слава Гонзиц (партийная кличка – Камрад) был не интеллигентом, а мужичком деловым и особой щепетильностью не парился. А потому всякий раз, возвращаясь с поля после летних археологических раскопок, приносил верным людям (то бишь Смолину) некоторую часть утаенных от Большой Науки находок – те вещички, коих, как он цинично говорил, в распоряжении означенной науки и так до хрена. Наука, считал он, свое и так возьмет: какая разница, восемьдесят шесть классических тагарских кинжалов окажется в ее распоряжении или всего семьдесят один? Все равно те, кто успел, и так защитились, описали, ввели в научный обиход; с помощью давно известных предметов научной революции все равно не устроишь, а значит, и скромный археолог может урвать от жизни некоторую толику материальных благ…

– Алкоголь есть? – вопросил Гонзиц, непринужденно располагаясь в свободном кресле, но сумку пока что не открывая.

Смолин кивнул головой Шварцу. Тот моментально извлек из стола едва початую бутылку коньячку, а Смолин выставил антикварный кидушный стаканчик и выложил пару шоколадок, разведя руками:

– Чем богаты… Мы-то за рулями…

Старательно наполнив стаканчик до краев, археолог опростал его одним глотком, повертел:

– Опять старого жида ограбил?

– Па-апрашу в моем присутствии без антисемитизма, – сказал Смолин, ухмыляясь. – Будучи, как ты помнишь, евреем…

– А, ну да, я и запамятовал… – Гонзиц наплескал себе еще, на сей раз половиночку. – Что, еще одна рюмочка приплыла?

– Да нет, из старых запасов, – сказал Смолин.

С этими серебряными стаканчиками, как иногда случается, получилась чистая комедия. Как неоднократно подчеркивалось, невозможно знать всё. Добрых лет двадцать в антикварном мире кружили эти серебряные чарочки с чернеными изображениями каких-то странноватых зданий – и их простодушно полагали обычными чарками, не особенно и хорошей работы (клейма третьеразрядных мастеров, многие из них даже в справочниках не значатся или обозначены там как «неизвестные»). А потом в одном из новых антикварных журналов бабахнула статья с цветными фотографиями – и вскинулся антикварный народ, словно получив шилом пониже спины. Оказалось, зовется эта синагогальная утварь «кидушными стаканчиками» и в заграницах ценится чрезвычайно. Вот тут вот всякий и вспомнил, сколько этих самых «стопочек» он продал за последние годы по относительно бросовой цене. В закромах отыскалось кое-что, правда – у кого парочка, у кого с полдюжины. Но все равно, если вспомнить, сколько их прошло, принеся прибыли процентов пятьдесят – в то время как, оказалось, взять можно было все пятьсот—шестьсот.