Лунин, или смерть Жака - Эдвард Радзинский

Твоя краса, твои страданья исчезли в урне гробовой – а с ними поцелуй свиданья, но жду его: он за тобой.

И я – седой и старый… плакал. Я знал, что там, за гробом, ты вспомнила обо мне.

ОНА. Ты любил без меня?

ЛУНИН. Я любил тебя без тебя.

ОНА. Как звали меня без меня?

ЛУНИН. Без тебя. Тебя звали Мария. Это случилось уже после... после двадцати лет каторги, когда я вышел на поселение. Она приехала в заточение к мужу... Она встретилась с Волконским в тюремном замке и на коленях целовала его кандалы... Когда я впервые ее увидел: эти глаза без оболочки... и этот голос... твой голос... я понял, что после смерти ты вновь пришла ко мне.

ОНА садится и играет в темноте,

(Долго слушает, а потом кричит.) Не надо играть! Я вас прошу, Мария!

ОНА. «Что с вами, Лунин?»

ЛУНИН. «Просто тысячу лет прошло. Грязь, тюрьмы... кандалы – все стерли. Я всегда боялся музыки, Мария. Слово определенно, оно настаивает, и я всегда хочу ему сопротивляться... А музыка повергает каждого в его собственные мечтания... и ты беззащитный».

ОНА. «Как удивительно! Я могу с вами говорить обрывками фраз, и вы поймете. Как я могла не знать вас прежде. Я хочу вам показать свою девочку, Лунин».

ЛУНИН. Ты склонилась над ней и откинула покрывало. Твое плечо коснулось моего локтя.

ОНА. «Вы дрожите, Лунин? Ну, поцелуйте мою девочку... и не бойтесь ее разбудить. Я знаю это ее движение, предшествующее пробуждению».

ЛУНИН. И ты улыбнулась покорно и тихо.

ОНА. И тогда ты сказал: «Пощадите»?

ЛУНИН. Да. И засмеялся.

ОНА. «Почему вы смеетесь, Лунин?»

ЛУНИН. «Потому что каждый раз перед Голгофой появляешься ты и я должен отдавать тебя... Всем вокруг даны чувства отца, супруга, любовника. Я свободен и оттого легко могу вступать... (смешок) на крестную тропу. Я считаю ее последней улыбкой жизни...» И я простился с тобою во второй раз в жизни... и опять навсегда.

ОНА. «Лунин... седой Лунин... последний воин Лунин, я перекрещу вас на подвиг...» Она сказала, что будет молиться за тебя?

ЛУНИН. Да. Ты снова сказала в ней это. (Мундирам.) Но, господа! В кружок! Время мое... почти... (Шепчет.) Но тайны... А тайны остались! (Пронзительно.) Есть времена, когда единственное положение, достойное человека, – на кресте! И вот с креста моего... после двадцати лет каторги, уже выйдя на поселение, я опять начал (смешок). С 1836 года я регулярно отправлял письма моей сестре.

ПЕРВЫЙ МУНДИР. Эти письма перехватывались, и с них составлялись копии... (Читает письмо Лунина.) «Дорогая сестра. Мое единственное оружие – это мысль... то согласная... то в разладе с правительством. Я уверен, что это напугает некоторых господ, хотя пугаться тут нечего: оппозиция – вещь, свойственная всякому политическому устройству». (Продолжает читать письма.) «Дорогая сестра... так как я особенно был близок когда-то с нынешним министром государственных имуществ Киселевым, прошу тебя прислать мне подробный перечень его деяний, дабы я мог в тишине, не торопясь, их обсудить...» «Дорогая сестра, я разобрал распоряжения министра... и должен с печалью сообщить свое мнение...» В то время как товарищи его пребывали в глубоком раскаянии, он в этих письмах опять обнаружил закоренелость в превратных мыслях и чувствах.

ЛУНИН. Мой Каин, Алешка... Впрочем, какой ты Алешка? Подожди... Сначала был Орлов (засмеялся), потом был Чернышев... потом стал Бенкендорф... Сначала Александр... потом Константин... потом Николай... Сначала Наталия, потом Мария... И вот теперь, когда все подошло к концу, я понимаю... Как детьми мы сокращаем дроби, так и жизнь уничтожает кажущееся многообразие. И вот уже вокруг нет толпы. Жизнь-то свелась к ним, к четырем: Каин... Авель... Кесарь... и Мария – на одной лавочке умещается вся жизнь!

ПЕРВЫЙ МУНДИР (читает письмо). «Дорогая сестра, полноте бытия моего недостает ощущения опасности. Я так часто встречал смерть на охоте, в поединке, в борениях политических... что опасность стала необходима для развития моих способностей... Здесь, на поселении, нет ее... В утлом челноке переплываю Ангару, но воды ее спокойны... В лесах встречаю разбойников, но они просят подаяния... (Раздельно.) Мое земное послание исполнилось. Проходя сквозь толпу, я сказал все, что нужно знать моим соотечественникам. Оставляю письмена законным наследникам моей мысли, как пророк оставил свой плащ ученику, заменившему его на брегах Иордана».

ЛУНИН. Сия фраза означала: я свершил! Среди безумного молчания... после двадцати лет каторги... на поселении, на брегах забытой Богом реки... я исполнил цель. Жак написал первую правду о суде и расправе над героями! Среди непроходимых лесов несчастный старый Жак дерзнул рассуждать о династии! О том, как бесчестили, и брюхатили, и насиловали страну, как подзаборную девку! Россия! Поля, леса и вечный деспот!

ПЕРВЫЙ МУНДИР. О том, что он написал на поселении, мне стало известно тотчас. Я обратился к Государю с посланием: «Нам стало известно, что вышедший на поселение государственный преступник Лунин дал почитать возмутительную рукопись „Взгляд на Тайное общество“ некоему учителю Журавлеву... Учредив секретный надзор за сестрой государственного преступника Лунина, мы обнаружили, что она получила следующее письмо. (Читает письмо Лунина.) „Дражайшая сестра, ты получишь две тетради: одна содержит письма, вторая – мои сочинения... Ты постараешься размножить все это и пустить в оборот. Их цель – поразить всеобщую апатию...“

МУНДИР ГОСУДАРЯ. Ну и как, поразили? Вопрос важнейший... ибо... Время! Время!.. Суд закончился. И сейчас Жака поведут на плаху! Но по дороге следует обернуться назад – таков обычай приговоренных.

ЛУНИН. Черт! Черт! Черт!

МУНДИР ГОСУДАРЯ. Ну, и Жак обернулся. Ах, как хорошо светит солнце, Жак... Не так ли? Вот она, обширная империя. Вышлите герольдов на перекрестки! Кто слышал о сочинениях государственного преступника Лунина?! Никто... Я знаю, ты опасался, что сестра беспокоится о своих детях больше, чем о распространении бредовых сочинений брата... Я могу успокоить тебя: она распространяла твои сочинения, и мы ей не мешали. Более того, мы с интересом наблюдали за ее действиями. Для нас это был в некотором роде опыт, ибо мы верили в наше общество. Наше общество... как уже справедливо отмечено тобою и мною... в некотором роде продукт истории двадцать пятого года, и оттого подобные попытки успеха не имели и иметь не могли. В империи наблюдалось общее благоденствие и единение... Я выразился бы так: «В империи все молчит, ибо благоденствует...» И особенно радостно было видеть, как встречались попытки твоей сестры нашими либералами.

ПЕРВЫЙ МУНДИР. Я прочту тебе список с дневника господина Тургенева, брата декабриста, либерала классического! (Читает.) «Эта глупая женщина... и тараторка... – это о твоей сестре – своей болтовней только вредит своему брату. И вообще мой друг Н. сказал: „Этот Лунин и его сестра похожи на зачумленных, которые, заболев болезнью, стремятся заразить ею как можно больше народа“. Но еще больше заинтересовало нас, как откликнулись на „подвиг“ твои друзья по заточению... И это мы тоже узнали тотчас. (Читает.) „Милый Лунин, тебе шестой десяток, а ты все тот же азартный кавалергард. Прости, но в результате твоих идей расправятся не только с тобою, а пострадают третьи лица... нас всех снова будут таскать за бесполезные твои бредни... Страна молчит, Лунин. Единственно, что мы можем, – это охранять свой мир от суеты... и думать не о себе, не о тщеславии, а о своих близких“.

ЛУНИН. Черт! Черт! Черт! (Кричит.) Они неподсудны! Прошедшие через кандалы... и через эту страшную пытку надеждой!.. В них все время теплилось: через пять лет освободят... ну не могут же... через десять лет!.. И не освободили! И загнали на край света!.. И тут дрогнуло: они поняли, что с человеком можно сделать все, что общества нет в стране... а есть власть беспощадная, всемогущая... И они уже хотели только покоя. Они женились, плодили детей... старели, спивались... и умирали от болезней, а точнее, от безнадежной силы этой власти. «Кто бросит в них камень?» Кто посмеет? (Смешок.) Но здесь-то и скрыты тайны! Господа, вы слышите дробь барабанов! Жак поднялся на эшафот, и как положено... Он объявляет на плахе последние свои тайны!.. Наиважнейшие свои тайны! (Шепчет.) Я чувствовал... Я читал между строками писем бедной сестры... да я и сам догадывался... Коли герои устали – чего требовать от общества рабов?! Скажи, Каин, неужто Авель, загнанный тобою на каторгу, выйдя на поселение, прочел бы сочинения первому встречному, если бы... (орет) если бы сам не хотел, чтобы донесли! Если бы не знал точно, что донесут! Ибо в империи без доносов нельзя! У нас без доносов, как без снега, земля вымерзает! Да, Жак хотел, чтоб Хозяин захватил его сочинения. Я ждал! Я звал! Помнишь, что писал: «Проходя сквозь толпу, я сказал все, что нужно знать моим соотечественникам. Оставляю письмена законным наследникам моей мысли, как пророк оставил свой плащ ученику, заменившему его на брегах Иордана!..» Как просто, Каин!.. Да-с, с некоторых пор, господа, я писал все свои сочинения с одним безумным расчетом: в подвалах... в тайных наших подвалах, охраняемые от уничтожения, они дойдут до тех, кто придет впоследствии на берега кровавой реки... Не найдя отзвука вокруг, я обратился к потомкам, открыв величайший способ общения с ними – через жандармов! Какова тайна?!