Знакомые истории - Сергей Данилов

Очнулся от дурного сна, когда сидевшая рядом и прежде не пожелавшая ответить на просьбу взять котят женщина, вдруг тронула его руку. Выскочил, вынырнул из потопа, не задохнулся, слава те, господи! Соседка продолжала сильно сжимать локоть.

– Артём, идём домой. Я сиамцев своих… сегодня… усыпила в ветлечебнице.

Порылась в сумочке, будто собираясь предъявить справку, что сиамские коты действительно уничтожены, и, стало быть, путь к семейному счастью свободен, но достала лишь скомканный платочек, тотчас горько в него всхлипнула, как дочь на похоронах матери от неожиданного воспоминания нанесённой родительнице обиды, за которую не попросила вовремя прощения, а нынче сделалось навсегда и непоправимо поздно. Узнав любимую, Артём Евгеньевич замялся, не находя слов утешения в горе, причиной которой был он сам. Посидел-посидел, достал фетровую дамскую шляпку, осторожно возложил ей на колени драгоценным подарочным набором:

– Не плачь, ради бога, возьми вот кошечек… тоже, знаешь, очень-очень симпатичные.

ГИПОТЕЗА БИБЕРБАХА

На нём старое зимнее пальто без воротника. Из рукавов выглядывали аккуратно обгрызенные временем и кострами сельскохозяйственных кампаний лоскутки чёрной саржи, драп вокруг пуговиц, на локтях и карманах истёрся до основы. Внешний вид весьма убог даже для этой студенческой столовки, пахнущей гнилой рыбой и лапшой, где народ ест в толкучке, не снимая шуб и шапок, а мухи и в феврале на диво жизнерадостны. Длинная шея Саломатина низко прогнулась над тарелкой общепитовских щей из кислой капусты, кожа туго обтягивает лоб и треугольники плоских скул.

Мы сидим за маленьким грязным столом, заставленным пользованными стаканами с остатками кефира, молока и чая; он цепко придерживает тарелку левой рукой и хлебает горячее варево с неистовым наслаждением, я иронически его разглядываю. Слежу за ним с самого утра, не отставая ни на шаг. Ничего интересного пока не происходит, но мне уже понятно то, о чём сам Саломатин пока и не догадывается. Сегодня, крайний срок – вечером, он должен, просто обязан уйти из жизни. Это единственный для всех нас достойный выход при сложившемся положении вещей.

Саша благоговейно подбирает ложкой длинные расползшиеся волокна капусты, скрупулёзно вычерпывая все имеющиеся калории, и в то же время толком не видит, что ест. Уверенность, что это должно произойти именно сегодня, посетила меня только что, когда он взял тарелку щей, истратив последние копейки, на которые собирался купить сладкую булочку для своего старшего, трёхлетнего сына Проньки. Я видел его колебания: сначала он встал в хвост очереди, потом вдруг выскочил из неё, растерянно оглянулся: могу поклясться, что и сам не понимал, как здесь очутился. Скорее всего, пришёл инстинктивно: мозг в это время был плотно занят гипотезой Бибербаха, а вечно голодный желудок, выбрав подходящий момент, отвёл Саломатина в столовую. Но, встав в очередь, Саша вспомнил о булочке, и решил не есть, а всё же купить сдобную сладость ребёнку и вернуться домой не с пустыми руками. Он покинул очередь, совсем уже было спустился по лестнице к выходу, но тут в голове мелькнула новая интересная мысль по поводу гипотезы, которую принялся на ходу обдумывать, и, конечно, позабыл обо всём на свете, а желудок завернул его обратно в очередь.

Сейчас аспирант по-прежнему размышляет о гипотезе, не зная, что сидит за столом и ест. Если спросить у него через полчаса, понравился ли ему обед, Саломатин не поймёт, о чём речь.

Неужели я действительно хочу его смерти? Неприятно говорить, но это так. А ведь когда-то мы были, как одно целое. Нет, всё, сегодня он должен умереть, зато Настя, Пронька и все прочие станут жить много лучше, чем прежде, я постараюсь, чтобы это было так.

Поедая щи с лохмотьями свернувшейся кислой сметаны, плавающими на поверхности, он думает о том же самом, о чём думал все последние месяцы в любое время дня и ночи: в читальном зале библиотеки, на улице, дома…. о гипотезе Бибербаха, вернее, о путях её доказательства. Не замечая, что ест, где находится. А когда проглотил очень быстро последний кусочек хлеба, тут же несколько ошарашено посмотрел вокруг себя, затем вскочил и чуть не бегом ринулся к раздаче, где толпилась многослойная очередь. Перекинул руку через стоящих людей, схватил с общего подноса пару кусков хлеба, и, не рассчитавшись за них, вернулся дохлёбывать щи. Попросту говоря, украл.

Я настойчиво разглядывал склонённый над тарелкой упрямый лоб с большими залысинами, однако Саломатин делал вид, что не замечает меня. Съев всё до крошки и лишь слегка пригасив голодный блеск глаз, он с сожалением посмотрел на надкушенную кем-то и брошенную на столе горбушку хлеба, но – честь нам и хвала! – удержался, сдал тарелку и снова направился на своё рабочее место в библиотеку. Даже в морозы сей оптимист обходится без шапки: пегие волосы ёжиком, благочестиво стоптанные башмаки, чёрная хламида делают его похожим на нищего провинциального пастора. В лучшие дни – восторженный и благочестивый миссионер, ныне – полный банкрот. Я следую за Сашей по пятам из-за странного любопытства ко всему, что предпримет он в этот свой последний день. Не может же человек до конца остаться заинтересованным лишь в одном абстрактном математическом вопросе? Пусть даже самом великом в теории аналитических функций.

Но и вернувшись в читальный зал, Саломатин не изменил себе ни на йоту, опять принялся за гипотезу. Мне сделалось скучно наблюдать широченные плечи в сером растянутом свитере, связанном Настей. Эх, уж когда я окажусь на его месте, то не буду здесь неделями штаны протирать! На пять часов мы с Сашей договорились о встрече, чтобы на свежем воздухе обсудить его новые мысли. Наши роли распределены заранее: он предлагает, я критикую. И почти всегда оказываюсь прав. Ровно в назначенное время спустились во внутренний библиотечный двор, и, глубоко вдыхая морозный воздух, отправились неторопливым шагом вдоль решётчатой ограды, затем свернули на расчищенную дорожку, которая уводит в глубь чернеющих зарослей черёмухи, к кедровой аллее. Обычно мы дискутировали именно здесь, незаметно вытаптывая небольшую полянку на свежевыпавшем снегу.

На сей раз оппонент изначально казался мне миражом, чья иллюзорность вот-вот будет доказана. Нехорошее предчувствие надо гнать, а я зачем-то представил, что будет, когда Саломатин и его драгоценная гипотеза Бибербаха оставят нас. Это трудно вообразить, всё-таки мы знаем друг друга слишком давно, и пусть прошли годы, которые сделали нас очень разными, даже противоположными, – как жаль, как жаль его! Моя впечатлительность излишне разыгралась; боясь, что в следующее мгновение он уже исчезнет навсегда, рассыплется снегом с ветки, сказал: «Эх, Саша, Саша!».

– Чего, друже, стонешь? Давай лучше поговорим конкретно.

Вот он идёт рядом, конкретный человек в своём смешном балахоне, и рассказывает, что Тейхмюллер был прав полвека тому назад, и тут же, на снегу, жаждет показать новое определение для однолистной голоморфной функции, которое назрело у него в голове сегодня, а я гляжу на серые впалые щёки, ранние залысины, что светятся прозрачно—голубыми венками, и понимаю, что всё напрасно. Пора кончать. Сколько можно?

Красная замёрзшая шея, в руках старый портфель, в правом кармане дырка, в левом закомпостированный трамвайный талон, а на лице добродушнейшая улыбища, скрывающая великую гордыню: «Я, Александр Саломатин, всё могу!». Из-за неё наш чудак забыл о нормальной диссертационной теме, и с утра до вечера может говорить, думать, мечтать только о ней, единственной и неповторимой Гипотезе! «Я – математик» Как будто другие геологи. И если не берутся решать в своих диссертационных работах какую-нибудь гипотезу Пуанкаре, то зря едят народный хлеб! Уж по крайней мере не воруют куски в столовой.

– Ты понимаешь, как оказалась связана гипотеза с теорией чисел? А ведь по функции Кебе это давно было видно, и вот сегодня у меня наконец-то выплыла новая дефиниция, вроде что-то стало наклёвываться…

У него каждый день с утра что-то начинает проясняться. К вечеру вот, только вновь сгущаются потёмки. «Эх, Саша, Саша, всё, это – наш последний раз». И деньги булочкины растратил. Одно к одному. А может, взовём к родительской совести?

– Саша, ты ничего не забыл сделать?

– Да вроде бы всесторонне рассмотрел… Погоди, погоди. А ну, взгляни туда, как будто невзначай: видишь гражданку в длинном пальто, сапогах с пряжками, каракулевом чёрном берете, очках на лице близорукой прачки? Представь, эта мадам ходит за мной повсеместно; случайно не помнишь, кто такая? Не из университетской газеты?

Я поглядел в том направлении, куда ретиво косил Саломатин.

Там никого не было. Несчастный аспирант неотрывно созерцал голые кусты и приветливо улыбался. В его глазах плавали два золотистых солнечных бельма.