Cвастика и Пентагон - Павел Пепперштейн

Четыре угла Пентагона – это вы. Лучшие друзья Юю, сопровождавшие ее в этом отважном путешествии.

Пятая, верхняя, точка Пентагона соответствует самой Юю. Но для нее мне следовало подобрать заместителя – нечто, что замещало бы собою тот пробел, то зияние, что оставила Юю в мире, исчезнув. Нужен был яркий сигнал, имеющий цвет, запах и вкус, – мы называем такие вещи «синестетический суггестор», впрочем, это наш, лабораторный жаргон… Я выбрал в качестве такого сигнала-сугестора апельсиновый сок. Тревожная пульсация этого сигнала должна каждый раз отвлекать внимание от факта исчезновения. Почему я выбрал именно апельсиновый сок? Я люблю его. И Юленька его любит. Раньше я часто выжимал ей сок, даже купил соковыжималку. Да…

Вы не застали, а в советское время этот оранжевый сок означал что-то блаженное, недоступное, был знаком Запада, знаком свободы, знаком свежести…

И вот что странно: за те месяцы, что длится Юлино исчезновение, на Украине совершилась Оранжевая революция. Апельсиновый сок стал кровью новой революции. Возможно, это побочный эффект нашего эксперимента по ЭОИ – трудно сказать. Fleur d'orange – украшение невест.

Знак чистоты, невинности. Юля – сама чистота.

Апельсины всегда считались золотыми плодами.

Апельсиновый сок – золотой сок. Ему и пристало наполнять собой «золотую» чашу Пентагона.

У вас есть апельсиновый сок?

– Нет. Только чай и немного вина.

– А апельсины?

– Есть. Я бабушке купила.

– Давайте их сюда. Быстро. Стакан и нож.

Маша принесла два апельсина, нож и стакан.

Бомж с молниеносной скоростью разрезал апельсины пополам и выдавил их в стакан своими длинными черными пальцами. Стакан с ярким соком теперь светился в его руках.

– Уберите все со стола.

Бомж убрал с большого круглого стола все предметы, а на скатерти быстро и четко нарисовал угольным карандашом знак Пентагон. По углам Пентагона он рассадил Машу, Катю, Яшу и Колю.

В верхнюю точку Пентагона поставил стакан с апельсиновым соком.

Получилась следующая схема:

В центр стола (и Пентагона) бомж положил (достав его из своих бездонных одежд) странный объект: это были две книги – Лескова и Чуковского, – но как-то грубо, варварски и безжалостно изрезанные ножом, искромсанные ножницами.

Эти две книги, еле держащиеся на своих корешках, чьи страницы превратились почти в бахрому, были вложены, втиснуты друг в друга и плотно связаны вместе бечевкой.

– Сосредоточьтесь, – произнес бомж властно.

– Вы должны максимально сосредоточиться.

Все это было похоже на сумасшедший магический ритуал. И в самом деле нечто странное повисло в комнате. Как будто все вещи чуть сдвину лись со своих мест, стали четче и выпуклее, словно они напрягли мускулы.

– Представим себе вкус апельсинового сока.

Свежий. Кисло-сладкий. Холодный. От него немного сводит десны. Пьем его мысленно. Глаза закрыты.

Пьем. Освежает сухую гортань, стекает в горло холодком… тонкой струйкой уходит в глубину тела… Представим себе появление на земле огромных объемов апельсинового сока. Он вдруг появляется везде, отовсюду. Мы видим города: оранжевый сок, яркий и светлый, вдруг начинает сочиться из трещин в земле, из люков, из окон, хлестать из водосточных труб… Он заполняет собой бассейны, реки, улицы, медленно, этаж за этажом, начинает поглощать здания. Это потоп.

Потоп апельсинового сока. Мы видим, как то же самое происходит в лесах, в полях. Оранжевый сок поглощает деревья. Уже у горных пиков плещется яркое, благоуханное море. Аромат такой, что кажется: космос это апельсин. Все. Абсолютное наполнение. Оранжевый сок. Только он. Произносим:

«Юля, вернись!»

– Юля, вернись! – как завороженная повторила Маша, не открывая глаз.

– Юля, вернись! – упоенно прошептала Катя Сестролицкая.

– Юля, вернись! – просительно произнес Яша.

– Юля, вернись! – сказал Коля деревянным голосом.

– ЮЛЯ ВОЛХОВЦЕВА, ВЕРНИСЬ! – крикнул бомж и одним махом выпил стакан апельсинового сока.

Яркие струйки сока потекли по его заросшему щетиной лицу, по смрадному пальто…

Все вздрогнули, открыли глаза и стали осматриваться, словно ожидая увидеть появившуюся Юлю. Но ее нигде не было.

Зато за ширмой, где лежала больная бабушка, вдруг что-то заворошилось, что-то упало, и раздался странный звук, как будто с усилием прочищали горло или давились удушьем.

Затем странный, гулкий, как бы металлический голос, лишь отчасти напоминающий бабушкин, отчетливо и громко произнес:

– РУСЬ, ВСТАВАЙ! РУСЬ, ПРОСЫПАЙСЯ!

Маша одним прыжком метнулась к ширме и откинула ее в сторону. В постели сидела бабушка и сверкающими глазами смотрела на бомжа.

Странные волны бродили по лицу старухи, она вся сотрясалась, морщины словно бы текли по ее щекам, как циклоны над телом Земли. В самых глубоких морщинах словно бы вспыхивали электрические искры, в глазах отражался непостижимый свет, смешанный с безумным вытаращенным смятением.

– Юля юлит, Волховцева волхвует, – бормотала старушка, уставясь на лицо бомжа. – Ишь ты, гений какой выискался! Гений Гена-крокодил. Все баюкал, все вынашивал свою чебурашеньку. Выносил, не утомился. Выносил свою Юленьку Какашеньку!

Какашеньку!… – она захлебнулась и стала медленно запрокидываться куда-то, оседая, словно тающий снеговик, и совершенно другой голос вдруг вырвался из нее: жалобный, бабий, народный плаксиво-древний голосок, добравшийся до наших времен заболоченным ручейком, одиноко вьющим свои стародавние извивы:

– Нас поймали! Господи… Поймали в Пентагон! – запричитала бабушка. – Они нашу звезду красную, нашу девицу ясную поймали и в плен заковали!

Пять лучей по пяти углам приковали! Пентагон – это тюрьма, тюрьма волшебная… Спасите Русь Святую, кто может! Спасите мою Русь, мою девочку, мою внученьку!… – старуха вдруг горько расплакалась, захлебнулась слезами и вдруг осела СВАСТИКА И ПЕНТАГОН на пол, как тяжелая опустевшая одежда. Голова ее изможденно упала на грудь, глаза прикрылись, из приоткрытых губ повисла серебристая струйка слюны – и вдруг что-то ясное и светлое появилось в ее опустевшем лице, словно за грязным, плотно заиндевелым оконцем пронесли на вытянутой вверх руке румяное яблоко.

И тут все оцепенели. Из приоткрытых уст старухи внезапно прозвучал тихий, ясный девичий голос Юли Волховцевой. Невозможно было спутать этот голос – это был, вне всякого сомнения, ее голос – она произнесла сначала фразу: «Я пью апельсиновый сок…» – тоном легкого, радостного изумления, как бы счастливого недоумения, а затем – уже с совершенно другими интонациями, усталым, спокойно-отрешенным голосом – она произнесла: «Меня нет. Я исчезла. Я – Пентагон».

И тут же тело старухи выгнулось, и… раздался хрип, затем она вдруг встала во весь рост, с умиленнопраздничным лицом, растопырив руки, как ватная баба на чайнике. И тут же забилась в тяжелом припадке. Маша бросилась делать ей укол транквилизатора. Все помогали ей.

Когда очнулись от этой суматохи, обнаружили, что бомж ушел. Осталась только легкая вонь и выжатые половинки апельсинов. Бабушкин припадок под влиянием транквилизатора быстро пошел на убыль, старуха успокоилась, задремала, в лице ее образовалось нечто утешенное, довольное…

– За нами такие силы – утята, волкодавы… – бормотала она сквозь сон.

После того как она уснула, все почувствовали невыносимую усталость.

Стали быстро расходиться по домам. Маша Аркадьева едва смогла проводить гостей – как только закрылась за ними дверь, она уснула на диване, забыв раздеться. Но долго поспать ей не удалось. Не прошло и часа, как ее разбудил телефонный звонок. В трубке звучал женский голос, и чувствовалось, что женщина с трудом сдерживает слезы:

– Простите, ради бога, за поздний звонок. Это Таня… Таня Волховцева, мама Юли. У вас был мой отец?

– У меня никого не было, – сухо ответила Маша.

Но Таня Волховцева не слушала ее. Сквозь подступающие рыдания она быстро говорила в трубку:

– Я знаю, он был у вас. Он сбежал из больницы, это уже в четвертый раз! Мне так стыдно – он совсем болен, мой отец. Он не в себе, вы сами наверное поняли… Все время бредит. Юлино исчезновение доконало его. Скажите, он не говорил, куда он собирается идти, к кому? Он совсем несамостоятелен.

– Я ничего не знаю. У меня бабушка болеет, и я не принимаю гостей, – Маша положила трубку.

На следующий день только Яша Яхонтов пришел на Курский вокзал. Маша не могла оставить бабушку, Катя Сестролицкая слегла с высокой температурой, Коля Поленов почувствовал приступ депрессии и спал у себя дома под снотворными таблетками. Яхонт один прошел сквозь людные пространства вокзала, ему казалось странным, что он встречается с человеком по фамилии Курский на Курском вокзале. Вообще Яша волновался – вчерашняя сцена с бомжом и бабушкой как-то болезненно ударила всем по нервам.