Самое главное приключение - Тэйн Джон

Эдит ничего не сказала о своем открытии отцу. Следующая ночь была более ясной. Засыпая и просыпаясь, как кошка, Эдит следила за огоньком. Свет вновь исчез за час до рассвета, и злоумышленник уснул. Эдит решила промолчать и разработала хитроумный план по спасению того, что уцелело после общего морального крушения Дрейка.

Ей не пришлось долго ждать, прежде чем привести свой план в исполнение. Двое мужчин разделяли обязанности по колке дров и поддержанию огня в лагере, пока она готовила. Дважды в неделю они ели горячий обед. В таких случаях Лейн и Дрейк сбрасывали свои куртки и с готовностью отправлялись за дровами к границе леса. Перспектива хорошо приготовленного горячего блюда, исходящего паром, вселяла энтузиазм даже в рассеянного, сварливого Дрейка.

Эдит выжидала своего часа. Во время следующего похода за дровами, пока вспотевший Дрейк, собрав в два раза больше веток, чем мог унести, фыркал себе под нос, как рысь, она тихонько извлекла из внутреннего кармана его сброшенной куртки четырнадцать фотографических головоломок.

— Это грязный трюк, — пробормотала она, надежно пряча их под рубашку, — но это для его же блага.

В ту ночь Дрейк был похож на несчастную корову, которая только что потеряла любимого теленка. Эдит слышала, как он копался в темноте, царапая ноги и ругаясь по адресу всего и всех. Та ночь, как она сказала позже, была одним долгим, произнесенным шепотом проклятием.

Она позволила ему страдать из-за теленка три дня. Затем, стоя на противоположном краю шестифуговой расщелины, она призналась. Дрейк смерил ее убийственным взглядом. Но к тому времени, как разъяренный археолог преодолел полторы мили, которые Эдит с редкой предусмотрительностью оставила между ними, обогнав остальных, он был слишком измотан, чтобы сражаться. Ради возвращения четырнадцати мучителей он дал торжественное обещание, что будет задувать свечу ровно в два часа ночи. Таким образом, если доктор в порыве энтузиазма не будил их раньше срока. Дрейк спал по четыре часа каждую ночь.

— Если этого недостаточно, чтобы улучшить твое настроение, — предупредила Эдит, — я буду добавлять по полчаса за раз, пока мы не наберем нужную дозу сна.

Столкнувшись с новым распорядком своих сомнительных привычек, молодой ученый стал обходительным, как растопленное масло. Он по-прежнему, уподобляясь устрице, говорил очень мало — но то немногое, что он говорил. было вершиной приветливости. Лейн, заметив перемену, приписал ее внезапному, пробирающему до костей холоду.

— Дрейк отлично справится, когда дойдет до настоящего дела, — сказал он Эдит. — Только посмотри, как похолодание взбодрило его.

— О, с ним все будет в порядке, — согласилась Эдит. — Как только ему будет чем заняться, он навсегда избавится от своего брюзжания.

После двенадцати недель закалки на заснеженных склонах и ледниках Скалистых гор, троица отправилась на Аляску, где прошла более радикальный курс таких же тренировок. Мало-помалу они привыкали носить все меньше одежды и к концу периода подготовки могли преодолевать снега и льды в разгар воющей бури, одетые лишь в шерстяные фуфайки. Доктор в порыве радостного энтузиазма хотел было зайти и дальше, заявив, что если принятие снежных ванн голышом полезно для туберкулезных детей, нм, закаленным путешественникам, хватит в бурю и тонкой накидки; однако Эдит решительно воспротивилась, хотя Дрейк, похоже, отнесся к этой мысли вполне благосклонно.

Но теперь миновали все трудности и радости. В тот вечер они уезжали из Монреаля в Рио-де-Жанейро, где собирались присоединиться к остальным участникам экспедиции и пройти последний этап подготовки. Все должны были научиться пилотировать аэроплан. Доктор Лейн по-прежнему считал, что аэроплан может оказаться решающим звеном в успехе их предприятия; капитан Андерсон, с консерватизмом старого моряка, только хмыкал и жаловался на бессмысленную двухмесячную отсрочку.

Оле, напротив, в своих письмах и телеграммах был полон восторга. Умение управлять самолетом обещало в одночасье приблизить помощника к всеведению, каковое составляло цель его существования в сем несовершенном мире. Согласно письмам капитана, Хансен давно овладел мастерством летчика — на бумаге. Он даже изобрел улучшенный тип летательной машины, которая, по словам завистливого Андерсона, напоминала ручную тележку с крыльями. Шедевр неожиданно прорезавшегося в Оле технического гения пребывал пока в стадии куколки, представляя собой на одну треть чертежи и на две трети чистую теорию. Так или иначе, все это оправдывало давешнюю высокую оценку умственных способностей Оле, о какой капитан для себя не мог и мечтать.

Помимо предполагаемой морской болезни Дрейка, плавание в Рио-де-Жанейро прошло без особых приключений. Из Ванкувера Дрейк отправил длинную телеграмму одному из своих друзей-археологов, и тот привез полтонны тщательно отобранных книг — в основном обильно иллюстрированных трудов по биологии, геологии и теории эволюции. С ними Дрейк заперся в каюте, допуская туда только стюардов; по их словам, бедняга вот-вот собирался скончаться от морской болезни. Заподозрив невинный и полезный обман, доктор Лейн предоставил страдальца его трагической судьбе и проводил дни, гуляя по палубе или играя в койтс[8] с Эдит.

В утро последнего дня плавания терпение доктора было вознаграждено. Больной появился на палубе, причем, по замечанию Эдит, выглядел свежим, как огурчик.

— Мне стало лучше, — объявил Дрейк.

— Очень хорошо, — заметил доктор. — Как обстоят дела с фотографиями Хансена?

Дрейку не удалось долго сохранять равнодушный вид. Его лицо расплылось в ухмылке.

— Неплохо, насколько можно было ожидать, благодарю вас.

— Вам удалось расшифровать надписи?

— Если я отвечу «да», вы до смерти замучаете меня вопросами; ответь я «нет» — примете за тупицу. Поэтому я уклонюсь от прямого ответа и скажу так: и да, и нет. Говоря по правде, это в точности описывает ситуацию.

— Я расправлюсь с вами сейчас же, если вы не расскажете, что открыли, — рявкнул Лейн. — Давайте же, излагайте скорее.

— Пред лицом насилия я бессилен, а гордость не позволяет мне спасаться бегством, — протянул Дрейк. Он посерьезнел.

— Вы верно заметили, что образование у меня одностороннее. Для полной расшифровки этих фрагментов мне недостает глубоких познаний в биологии, геологии, эволюционной теории и полудюжине еще более сложных наук. Я всеми силами старался восполнить пробелы и выжать из надписей что-то полезное. В настоящий момент, глядя сквозь густую пелену невежества, я могу лишь сделать некоторые предположения об их смысле. Если я не ошибаюсь, в этих изображениях доисторических чудовищ заключено куда более значительное содержание, чем может показаться с первого взгляда. Однако я не верю, что надписи могут быть полностью расшифрованы кем-нибудь подобным мне, то есть полным профаном в науках о жизни.

— Уверен, вы немалого достигли. Расскажите нам о своих открытиях. Я готов оказать вам любую научную помощь.

После краткого поединка с археологической совестью Дрейк сдался.

— Начнем с того, что эта работа чрезвычайно обманчива. Возьмем, например, этрусское письмо или, если предпочитаете, надписи хеттов. Каждую из них прочли и интерпретировали десятком способов. Один утверждает, что определенная надпись является скромным рассказом о свадебной церемонии. Его оппонент и критик читает те же знаки как подробное повествование о жертвоприношении сорока быков. Оба не могут быть правы одновременно, если только сорок быков не используются как поэтическая метафора жениха. Так все и происходит: один знаток видит прекрасную молитву богине любви, другой — заурядный рецепт чечевичной похлебки. Иногда попадаются даты, цифры и другие числовые обозначения, которые можно сопоставить с известными историческими фактами, но чаще всего результаты работы лишь отражают личность дешифровщика. Когда тот ставит «сорок быков», я сразу понимаю, с кем имею дело.