Путешествие на край ночи - Луи Селин

Эту своего рода растянутую агонию при ясном уме и отличном самочувствии, во время которой до тебя не доходит ничего, кроме абсолютных истин, надо вытерпеть самому, если хочешь навсегда понять, что вокруг тебя говорят.

Мой вывод был таков: пусть немцы придут сюда, убивают, грабят, жгут все — отель, оладьи, Лолу, Тюильри, министров, их любимчиков, «Купол»[15], Лувр, универмаги; пусть свалятся на город, обрушат гром небесный и адское пламя на эту прогнившую ярмарку, к которой уже ничего более пакостного не добавишь; мне терять нечего, а выиграть можно все.

Невелика потеря — пожар в доме твоего хозяина. Все равно если уж не он сам, так другой — немец, француз, англичанин или китаец — придет в срок и потребует квартирную плату. В марках или франках — неважно: так или иначе платить надо.

Словом, настроение у меня было ни к черту. Скажи я Лоле, что думаю о войне, она бы сочла меня чудовищем и лишила радостей своей близости. Поэтому я и воздерживался от подобных признаний. С другой стороны, я испытывал известные трудности и в смысле соперников. Кое-кто из офицеров пытался умыкнуть у меня Лолу. Эта конкуренция представляла для меня серьезную опасность: у них было такое средство соблазна, как кресты Почетного легиона. В то время в американских газетах только и речи было, что об этих пресловутых крестах. Думаю даже, что раза два-три я оказался рогат, и наши отношения с Лолой дали бы трещину, если бы именно в тот момент эта фитюлька не убедилась в моей безусловной полезности, выражавшейся в том, что я каждое утро мог снимать пробу с оладий вместо нее.

Такая переквалификация в последнюю минуту принесла мне спасение. Меня-то лично Лола легко бы заменила. Но ведь я же был мужественный фронтовик, вполне достойный выполнять ее ответственное задание! С тех пор мы стали не просто любовниками, но компаньонами. Начались новые времена.

Тело ее было для меня источником бесконечной радости. Мне никогда не надоедало изучать ее американские прелести. По правде, был я свинья свиньей. И остался ею. Я даже пришел к приятному и ободряющему убеждению, что страна, способная производить такие смелые при всем их изяществе тела, да еще с такими соблазнительными душевными порывами, несомненно, сулит много других капитальных открытий — в биологическом смысле, разумеется.

Я столько лапал Лолу, что решил отправиться в Штаты, как в паломничество, и по возможности поскорей. И я, действительно, не знал ни покоя, ни отдыха (как безжалостно жизнь мне ни препятствовала и ни травила меня), пока не пустился в эту отчаянную мистико-анатомическую авантюру.

Вот так, подвалившись к Лоле, я и открыл для себя Новый Свет. Разумеется, у Лолы было не только тело: его украшала также маленькая головка, прелестная и немного жестокая по причине серо-голубых глаз, чуть раскосых, как у дикой кошки.

Стоило мне глянуть ей в лицо, как у меня текли слюнки и во рту появлялся привкус сухого белого вина. Короче, глаза у нее были жесткие и лишенные той приятной ориентально-фрагонаровской[16] коммерческой живости, которая читается почти во всех здешних глазах.

Встречались мы обычно в кафе по соседству. Раненые, а их становилось все больше, ковыляли по улицам, часто в расхристанном виде. В пользу их устраивались «дни» — сборы в пользу таких, сборы в пользу этаких, а главное, в пользу организаторов «дней». Врать, целоваться, умирать. Заниматься чем-либо другим возбранялось. В газетах, с афиш, пешком и в колясках — врали повсюду, врали с неистовством, превосходящим пределы вообразимого, границы смешного и абсурдного. Врали все. Врали наперегонки — кто хлеще. Скоро в городе не осталось правды. Той малости, что еще оставалась от нее в тысяча девятьсот четырнадцатом году, теперь стыдились. Все, к чему ни притронешься, было поддельное — сахар, аэропланы, сандалии, варенье, фотографии; все, что читаешь, глотаешь, сосешь, превозносишь, проповедуешь, опровергаешь, защищаешь, — все было только злобными призраками, суррогатом и гримасничаньем. Даже предатели и те были поддельные. Безумие лжи и веры заразительно, как парша. Маленькая Лола знала по-французски всего несколько фраз, но и те были патриотические: «Мы их уделаем!… Идем, Мадлон!…» Хоть плачь.

Вот Лола и склонялась перед нашей смертью с упорством и бесстыдством, как, впрочем, все женщины: теперь ведь вошло в моду быть смелой за чужой счет.

А я как нарочно обнаружил в себе бездну вкуса к вещам, отделявшим меня от войны! Я постоянно выспрашивал у Лолы всякие сведения об ее Америке, но она отвечала мне лишь совершенно расплывчатыми, претенциозными и явно ненадежными комментариями, имевшими целью произвести на меня сногсшибательное впечатление.

Однако теперь я зарекся верить впечатлениям. Один раз меня поймали на впечатлении, но больше мне зубы не заговорят. Никто.

Я верил телу Лолы, но не верил душе. Я рассматривал Лолу как хорошенькую тыловичку, окопавшуюся подальше от войны, подальше от жизни.

Она возмущала мою тоску лексиконом бульварных газет: береты, фанфары, моя Лотарингия, белые перчатки. А покамест я как можно чаще выказывал ей внимание, уверив ее, что от этого она похудеет. Но тут она больше полагалась на наши далекие прогулки. Я-то эти долгие прогулки ненавидел. Но она настаивала.

Поэтому во второй половине дня мы по-спортивному совершали многочасовой «обход озер» в Булонском лесу.

Природа — ужасная мерзость, и, даже прирученная, как в Булонском лесу, она вгоняет в тоску настоящих горожан. В таких случаях они очень легко начинают откровенничать. На городских жителей, гуляющих среди деревьев, накатывают неуемные воспоминания, и особенно легко это случается в сыром, обрешеченном, засаленном, плешивом Булонском лесу. Лола тоже испытывала эту меланхолическую и беспокойную тягу к откровенности. Гуляя со мной, она почти искренне рассказывала мне тысячи мелочей о своей нью-йоркской жизни и тамошних подружках.

Мне так и не удавалось до конца разобраться, насколько правдоподобен сложный переплет долларов, помолвок, разводов, покупок платьев и драгоценностей, составлявший, как мне казалось, ее жизнь.

В тот день мы направились к ипподрому. В этих местах часто попадались фиакры, и дети на осликах, и дети, пылившие пешком, и машины, набитые солдатами-отпускниками, на полном ходу, от поезда до поезда, искавшими в боковых аллеях незанятых женщин, пылившими еше сильнее, торопившимися пообедать и заняться любовью, возбужденными, липкими, настороженными, подгоняемыми неумолимым временем и жаждой жизни. Они исходили потом от похоти и жары.

Лес был ухожен хуже, чем обычно: администрация временно подзапустила его.

— Тут, наверно, было до войны очень красиво? — интересовалась Лола. — Элегантно? Расскажите, Фердинан. Здесь и устраивались скачки? Как у нас в Нью-Йорке?

По правде сказать, до войны я ни разу не был на скачках, но для развлечения Лолы понапридумал тысячи всяких красивых подробностей, припомнив все, что на этот счет мне жужжали когда-то в уши. Туалеты… Модницы… Сверкающие экипажи… Старт… Веселые разливис-тые фанфары… Препятствия… Президент республики… Длинные очереди к кассам… Лихорадка ставок и так далее.

Мое идеализированное описание так ей понравилось, что даже сблизило нас. С этой минуты Лола открыла, что у нас есть хоть одна общая, у меня, правда, скрытая, слабость — светская жизнь. От волнения она меня даже внезапно поцеловала, что, признаюсь, случалось не часто. К тому же ее трогала меланхолия вещей, вышедших из моды. Каждый оплакивает уходящее время на свой лад. Лола отсчитывала убегающие годы по отмирающей моде.

— Фердинан, — спросила она, — вы верите, что здесь когда-нибудь возобновятся скачки?

— Когда кончится война — конечно, Лола.

— Но это не наверняка?

— Нет, не наверняка.

Предположение, что в Лоншане не будет больше скачек, ошеломило ее. Мировая скорбь берет человека с той стороны, с какой может, и это ей, кажется, почти всегда удается.

— Представьте себе, что война затянется надолго, Фердинан, скажем, на несколько лет. Тогда мне будет уже поздно возвращаться сюда. Вы понимаете меня, Фердинан? Я так люблю красивые места вроде этого — светские, элегантные. А будет слишком поздно. Наверно, бесповоротно поздно. Когда здесь возобновятся скачки, я буду старой, Фердинан. Уже старой. Вот увидите, Фердинан, будет слишком поздно. Я чувствую, что будет слишком поздно.

И тут она опять пришла в отчаяние, как из-за тех двух фунтов. Чтобы успокоиться, я вывалил все надежды, какие только успел напридумывать. Мол, ей всего двадцать три. Война быстро минует. Вновь настанут хорошие дни. По крайней мере для нее. Она же такая хорошенькая… Потерянное время? Она его наверстает. За ней будут ухаживать. Она еще не скоро разонравится мужчинам. Чтобы сделать мне приятное, она прикинулась, будто поверила.