Дивисадеро - Майкл Ондатже

Раз в неделю появлялась мадам Кью с мужем. Она молча убиралась в доме, а мсье Кью обходил сад, очищая клумбы от упавших веток. Еще он был деревенским почтальоном. Потрудившись до обеда, пара отбывала. Без постояльцев супруги наезжали чаще и вели себя в доме как полноправная прислуга. Нынче же они выбирались из голубого «рено» и сообщали новости о событиях в мире, местных политиках и всевозможных войнах. Мсье Кью обозревал луг и решал, что тот потерпит до следующей недели, а мадам Кью пыталась обучить Анну основам готовки кроличьего рагу, дабы одним большим блюдом на три дня избавиться от возни с обедом.

Попыхивая трубкой, мсье Кью по периметру обходил сад, прикидывая, насколько удалась стрижка деревьев. Затем огибал дом и сквозь открытую дверь черного хода разглядывал Анну, которая, склонившись над листом бумаги или толстой книгой, никогда его не замечала, и, покачав головой, бесшумно уходил. Жилица — американка, поведала жена. Ростом с мсье Кью, светловолосая, коротко стриженная, она выглядела крепкой и здоровой. Как-то раз на своем новосветском французском она спросила, где лучше гулять, и он набросал план удобных тропинок, вившихся через чужие владения и пересекавших реку. Не забывайте запирать калитки, наставлял мсье Кью. Прежний владелец, едва приехав, командировал его за игристым с арманьякской винокурни или с другим поручением. Нынешняя гостья иная. В город не рвется. Ей и тут хорошо. В еженедельный визит супругов полчасика с ними поболтает и назад к столу, к своим книгам. Лишь иногда сходит в деревню. Как почтальон, мсье Кью беспрестанно куда-нибудь мотался, непоседливость у него в крови. Он бы не смог целыми днями торчать дома. И вот когда она пригласила его в дом и узким коридором провела на кухню с тем самым открытым черным ходом, смотревшим на выгон, с которого он за ней наблюдал, и протянула ему листок бумаги, мсье Кью начертил для нее идеальный план, ибо почтальонская служба одарила его знанием точных расстояний, границ владений и местоположений бродов. Обозначив дом треугольником, а клумбу с лекарственными травами — стремительным овалом, он воссоздал внешний мир, который заканчивался дальними рощами и оленьими заповедниками, опуская места, изобилующие туристами, а потому не годные для прогулок. Этот план Анна назвала оберегом, который она непременно сохранит на память и, обрамив, повесит в своей комнате на Дивисадеро-стрит в Сан-Франциско. В ней жила затаенная мысль: если все станет хуже некуда, она всегда сможет здесь укрыться.

На прогулки Анна брала с собой план. После встречи с охотниками она сменила юбку на джинсы и на десять минут сократила полуторачасовое гулянье. Сейчас неровная каменистая тропинка, вившаяся меж утесника, замедляла ее шаг. За ноги цеплялся пахучий можжевельник, сквозь листву пробивались солнечные лучи. Любуясь красотой дробленого света, Анна приостановилась и услышала мелодию.

Пела женщина. Если б Анна услышала мужские голоса, она бы не пошла на зов песни. Но та манила. Чистый, как родник, женский голос, ничем не поддержанный, выводил чрезвычайно простенькую мелодию. На секунду Анна замерла. С ветки на ветку неуклюже скакал воробей, явно несведущий в музыке. Анна зашагала к опушке, но пару раз остановилась, пытаясь распознать мелодию.

На полянке она увидела женщину, возле которой на стуле сидел мужчина, аккомпанировавший на чем-то вроде гитары. Поначалу музыканты ее не заметили, но, видимо, что-то почуяли — может, расслышали внезапную лесную тишину; женщина обернулась, смолкла и ушла прочь, оставив мужчину в одиночестве.

Франция означала покой и безвестность. Анна ни с кем не виделась, кроме мсье и мадам Кью. В доме писателя ничто не напоминало об Америке. Она спасалась от разнообразных аспектов своей профессии — знакомств, крайних сроков, просьб о предисловиях, — которые в реальной жизни были ее насущными обязанностями. За все время пребывания в департаменте Жер ее выбила из колеи лишь встреча с охотниками, когда вслед ей мужики похабно егозили языком и протыкали воздух согнутой в локте рукой. В скромном доме жилось легко, работа ее была почти бесцельной, словно она вступала в новую жизнь. Ей нравилось заполнять блокнот обрывочными записями и даже рисунками, весьма далекими от ее исследования. Услышав за открытой дверью птичью трель, она пыталась звукописью передать ее на бумаге. И делала это при всяком более-менее отчетливом чириканье. Пролистывая свои сумасшедшие заметки, Анна видела целые страницы, отданные птичьему пению, а также зарисовки чертополоха и «рено» четы Кью.

Человек с гитарой посмотрел на Анну. Надо было что-нибудь сказать, дабы не выглядеть бестактной, и она подошла ближе, пробираясь сквозь буйную траву.

Здравствуйте. Извините.

Получалось, она помешала ему лишь затем, чтоб извиниться!

Анна ничуть не испугалась. Не потому, что незнакомец держал в руках не ружье, а гитару; нет, он походил на человека, которого только что выпустили из убежища, но вновь загоняют в подземелье. На последних шагах она вдруг сообразила, что из леса слышала ритмичные переборы, которые вели мелодию, — вот почему женщине не требовалась поддержка. Она была аккомпанементом. В памяти вновь возникла та мелодия, но звучала она уже иначе. Значит, вот кто привлек ее на опушку.

Гитара обшарпанная. Ладони музыканта в комариных укусах и шрамах. Издали казалось, что он при параде, но вблизи стали заметны его мятые брюки, замызганные манжеты рубашки и жилетка, подрастерявшая пуговицы. Но всего примечательнее — грубые натруженные руки.

В тени деревьев, за которыми скрылась женщина, Анна разглядела фургон.

Чуть больше недели назад, во второй вечер после приезда в Демю, она и ее подруга Бранка стояли на этой самой травянистой опушке, похожей на плоское лунное пастбище. В летнем платье Анна прошлась «колесом» и нарвала золотистый ракитник, в темноте казавшийся бесцветным. Она знать не знала о фургоне и даже не предполагала в округе других обитателей, кроме себя и Бранки, которая привезла ее из Парижа. Бранка осталась всего на денек. Именно она через свою архитектурную фирму устроила аренду писательского дома. Потом они вернулись в усадьбу, одолевая низкий кустарник и отыскивая проходы в живой изгороди, четко видной в лунном свете.

Если подойти к незнакомцу слишком близко, это будет вторжением на его территорию. Если остаться от него шагах в пяти-шести, это послужит знаком боязни, которой вовсе не было. Незнакомец держался спокойно, одной рукой обняв гитару, точно любимую собаку.

Я вам помешала, извините. Уж больно красиво.

По правде, ничего особенного в музыке не было. Всего лишь странная мелодия, вдруг услышанная в лесу. Нечто неожиданное. Оттого, возможно, и красивое. Анна почти не солгала. Музыка умиротворяла — даже зудящие насекомые ненадолго стихли.

Я не знала, что вы здесь живете. Анна глянула на тихие деревья. Как-то вечером я сюда приходила.

Пальцы человека пробежали по струнам, веером раскрыв шесть нот. Он усмехнулся и сыграл мелодию, в которой слышались и колокольчики, и барабаны, и недостающий голос.

Позже он рассказал, что мальчишкой на этой полянке аккомпанировал матери. Играя, он смотрел не на лады, а на мамино лицо, ибо лишь глаза ее (один — скворушка, другой — лесной дрозд) оповещали о быстрых сменах мелодии, и он, выбирая ноты, словно отсчитывал дорожные вехи, мелькавшие в ее стремительном полете. Еще тогда он понял: музыка — это сеть, что захватит все вокруг — и полевых букашек, и ветер в деревьях, — превратив свой улов в дар, который ты поднесешь другу, точно пригоршню родниковой воды.

Вы не запели, сказал незнакомец, окончив мелодию. Не поддержали меня.

Нет. Я бы стала пятым колесом.

У музыки много колес, потому-то с ней радостно.

Та женщина, что пела… Анна осеклась, не зная, надо ли спрашивать.

Она берет у меня уроки. Раз в неделю приходит из деревни. Вы живете в доме с голубятней?

Анна кивнула.

Сложив губы трубочкой, человек сдул пчелу, усевшуюся на гитарный гриф. После быстрого круга упрямица вернулась на прежнее место, и тогда он щелчком сбил ее в траву.

Меня зовут Рафаэль, если вам интересно.

Ах да, владелец усадьбы о вас говорил. Мол, вы тут бываете. Анна огляделась. Пожалуй, мне пора домой.

Я вас провожу.

Тропинкой он пренебрег. Повел ее сквозь кусты. Они сгибались в три погибели, пролезая под ветками деревьев. В двух ярдах справа вилась тропинка, но он шел напролом, как бредет корова или летит ворона, ведомые инстинктом. В результате дорога к дому вышла гораздо длиннее. Умиротворение, в лесу снизошедшее на Анну, сменилось царапинами и раздражением к провожатому.

У кухонной двери она спросила, не хочет ли он пить, и затем, наполнив две чашки под краном, фыркнувшим сильной струей, пригласила его к столу, заваленному книгами и бумагами. Освобождая себе место, гость не глядя отпихнул их в сторону. Глаза его по-воровски обшарили кухню. Не надо бы приглашать незнакомца в дом, но Анна уже давно ни с кем не говорила. Взглядом, светившимся то ли любопытством, то ли радостью, гость пожирал обстановку, картины и саму хозяйку. С тем же интересом он разглядывал красную эмалированную чашку в своих руках.