Шпионский тайник - Питер Джеймс

Я вскрыл пакет с одного конца, наклонил и вытряхнул содержимое: серебристый сверток с наклейкой, надпись на которой гласила: «Элен – с днем рождения. С искренней любовью». Без подписи. Далее последовал револьвер 38-го калибра, «уэбли», заряженный, на предохранителе. И, наконец, конверт. В конверте оказались пятьсот фунтов подержанными десятифунтовыми банкнотами и записка следующего содержания: «Доставьте подарок мадемуазель Элен де Вуврэ – Париж-2, рю Нотр-Дам-де-Бон-Нувель, д. 91, кв. 5. Время доставки – пятница, 29 мая, 11:00. Пугач и мелочь оставьте себе».

Сначала я подумал, что женщина – любовница Уэзерби, который побаивается ее мужа. Но пятьсот фунтов за столь несложное поручение… Не слишком ли много?

Со стороны дороги донесся звук мотора. Я убрал конверт в карман и захлопнул дверцу. Но это был всего лишь трактор, тащивший на буксире старый трейлер. За рулем сидел высохший старик фермер в синем берете и с обязательным желтым «Галуазом» в зубах. Он объехал меня, примяв несколько кустов, кивнул любезно, но интереса не выказал и покатил дальше своей дорогой.

Я вскрыл серебристый сверток. В нем оказался мягкий белый порошок. Не требовалось быть химиком, чтобы понять – это не пудра от Ив Сен-Лорана.

Сверток весил около пяти фунтов. Даже если продать порошок оптом и наспех, он стоил бы около двухсот тысяч фунтов, и намного больше – если продавать порциями по одному грамму на улице. Я мало что знал о французской мафии, но и этого было достаточно, чтобы отбить соблазнительное желание смыться вместе с добычей.

Чутье с самого начала подсказывало: сделка воняет похуже, чем мусорный бак на рыбном рынке в летнюю жару. Чутье подсказывало мне теперь найти Уэзерби и вернуть пакет. А если не найду, пойти в британское консульство и все там рассказать. Иногда, когда мне холодно и одиноко, я жалею, что не слушаю этот внутренний голос. К счастью, не всегда.

На рю Нотр-Дам-де-Бон-Нувель к дому номер 91 я прибыл пораньше, решив, что если меня поджидает там что-то неприятное, то я попытаюсь застать их врасплох. Приехав на такси, я потерял несколько драгоценных минут, споря с водителем, который не соглашался подождать, потому что здесь не было для этого соответствующей зоны ожидания. Я же со своей стороны пытался вбить в его тупую галльскую башку, что если он не подождет меня, то может и не получить ожидаемой платы.

Усилия не пропали даром, что-то до него дошло. Я вышел, оставив открытой дверцу, а он не стал выключать мотор. И то, и другое добавило смелости – не знаю почему, меня не оставляло чувство, что и первое, и второе может пригодиться.

Стоял третий день жары. Облитый солнечными лучами, я остановился у двери и прошелся глазами по табличкам с номерами квартир и фамилиями жильцов. Мне было сильно не по себе, и даже лежавший в кармане пиджака заряженный и снятый с предохранителя револьвер уверенности не добавлял.

Высокое старое здание. Четыре этажа. Без лифта. Я не стал звонить – вошел и направился к каменной лестнице. Дом был немного странный, тихий, запущенный. С улицы он выглядел довольно чистым и аккуратным, изнутри – неухоженным. Необычно для Франции, где, как правило, бывает наоборот. Квартира номер 5 находилась в конце площадки третьего этажа. Я нажал кнопку звонка и, сам не знаю почему, отступил в сторону.

И, как оказалось, поступил очень даже мудро: в следующую секунду дверь разлетелась в щепки от урагана автоматных пуль, за которыми, паля во все стороны, – но, к счастью, не в меня, – последовала и милейшая мадам де Вуврэ. Я дважды выстрелил из «уэбли». Мадам де Вуврэ, если это действительно была она, предстала в образе высоченного малого со злобной физиономией, прилизанными черными волосами и смуглой маслянистой кожей. Вид у него был такой, словно он уже пожалел, что не остался в постели. Кровь хлынула сразу из двух дырок, во лбу и в верхней части груди. Автомат «стен» выпал у него из рук и покатился по ступенькам, изрыгая пули уже сам по себе.

Второй головорез возник в дверном проеме, размахивая какой-то огнестрельной штуковиной. Я выстрелил в него, и он завалился на спину. Внезапно мою левую руку словно огрели раскаленным молотом, она взлетела и ударилась о стену, а рядом с моим правым ухом просвистела и врезалась в камень пуля. Меня осыпало кирпичной крошкой. Я повернулся и увидел еще одного, третьего, – чахлого малыша с козлиной бородкой, уже вознамерившегося повторить попытку. Мне не оставалось ничего иного, как воспользоваться единственным оставшимся вариантом. Я прыгнул на него, из последних сил давя на спусковой крючок «уэбли». Три хлопка… щелчок… и я, исполнив кувырок через голову, приземлился на свежий труп.

Несколько секунд я просто лежал, ожидая следующей пули. Барабан моего «уэбли» был пуст. Я пошарил вокруг правой рукой. В меня никто больше не стрелял, а через секунду пальцы сомкнулись на рукоятке пистолета бородатого малыша.

Тишину ничто не нарушало, но я все же подождал еще пару минут, прежде чем подняться. Левая рука разрывалась от боли, но не выпускала серебристый сверток. Я встал, пошатываясь, и тут в здание ворвался целый взвод парней в синем – французский ответ инспектору Нэкеру. В первую секунду меня охватил неописуемый восторг – никогда в жизни я не был так рад встрече с полицейскими. Но уже в следующий момент осознал, что стою рядом с тремя трупами, держа в одной руке дымящийся пистолет, а в другой – пять фунтов героина. Стою и довольно ухмыляюсь.

Глава 8

В течение всей следующей недели французская полиция оказала мне одну-единственную любезность: позволила выбрать, на какой, нижней или верхней, койке спать. Я выбрал верхнюю и, как оказалось, не ошибся – каждый вечер в камеру приводили какого-нибудь пьянчужку, который валился на нижнюю койку и всю ночь храпел, бубнил и метался. Утром его уводили, так что я даже не успевал разглядеть лица своего сокамерника. Вполне возможно, это был один и тот же бедолага.

Неделя выдалась хуже не придумаешь, и к концу ее я и сам дошел до предела. Чертовски болела рука. Пулю вытащили, но провести хотя бы ночь на больничной койке не разрешили, посчитав, наверное, что это было бы недопустимой роскошью. Рану зашили, повязку наложили и отправили меня прямиком в камеру.

В камере было жарко, душно и сумрачно. Время от времени в крохотное зарешеченное окошко под потолком заглядывали редкие солнечные лучи, но и они только усиливали ощущение густеющего внизу мрака. Позвонить мне не позволили и, более того, ясно дали понять, что и в будущем к телефону не допустят. Я не мог связаться ни с консульством, ни с адвокатом – ни с кем.

Месье не получит никакой помощи, пока не назовет имена всех членов наркосиндиката.

Объявление в «Таймс», визит Уэзерби – все это их совершенно не интересовало. Снова и снова от меня требовали правды.

Каждый день на протяжении целой недели меня вытаскивали из камеры и вели в другую комнату, тоже без окон, но с яркими лампами – на допрос. Через какое-то время я уже начал кричать на них, этих злобных недоумков, от которых постоянно несло вчерашним чесноком. Ничего другого не оставалось. Я ничего не знал, а сочинять небылицы счел нецелесообразным – ложь в конечном счете сыграла бы против меня.

Каждую ночь на протяжении этой долгой-долгой недели я проклинал себя за глупость, за то, что поддался на уловку, паршивые пятьсот фунтов, которых, скорее всего, и не увижу больше. А еще я точно знал, что сделаю, если когда-нибудь выберусь из тюрьмы. Найду Уэзерби и выбью из него все дерьмо.

Искать не пришлось – он сам меня нашел.

В тот день надзиратель, как обычно, повел меня на допрос в хорошо знакомую комнату. Я сел на деревянную табуретку и приготовился ждать следователей. Вместо них вошел Уэзерби.

На этот раз он не стал протягивать мне руку, но с заметным усилием опустился на соседний стул. На нем был тот же макинтош, тот же костюм и тот же зеленый галстук. Только рубашку мой клиент сменил на более легкую. А вот бисеринки пота были на месте, и промокнул он их вроде бы тем же несвежим платком. Отдышавшись, Уэзерби похлопал себя по колену. Вид у него был бодрый.

– Ну, старина, вляпались вы в неприятности.

– Неужели?

– Да уж вляпались. Ох, господи…

Он никак не походил на человека, находящегося под арестом.

– А что вы тут делаете? – поинтересовался я.

– Я? Да вот прослышал, что у вас не все ладно, и заглянул посмотреть, как вы тут.

– Вы кто, черт возьми, такой?

– Жарко здесь. С кондиционерами у них плохо, у французов. Понять не могу – лето каждый год жаркое, а кондиционеров как не было, так и нет. Хотя в Англии их тоже не много. Да. А вот у американцев они есть. Там у них везде кондиционеры.

Уэзерби определенно производил впечатление человека, чрезвычайно собой довольного. И само его появление в комнате для допросов представило всю ситуацию в каком-то странном свете. Чрезвычайно странном. Он определенно что-то знал, и мне очень бы хотелось выяснить, что именно.