Голгофа XX века. Том 1 - Борис Сопельняк

— Каким путем был устранен 270-й?

— Знаю, что он был убит. Подробности мне неизвестны.

— Какую предательскую и шпионскую работу вы вели, работая в Разведывательном управлении РККА?

— Судя по информации, немецкое начальство было очень довольно нашим со Штейнбрюком переходом на работу в Разведуправление. Немцы были заинтересованы в усилении чисто военной информации об СССР и его армии. Мы передавали секретные сводки о Германии, Польше, Румынии и Чехословакии, отправляли выводы, сделанные генштабистами после различных военных игр, сообщали о возможном развертывании наших войск в случае войны. Но больше об этом знает Штейнбрюк — все документы доставал и передавал он.

— Таким образом, следствие констатирует, что вы из идейных побуждений и симпатий к фашизму в течение двенадцати лет состояли на службе шпионом германской военной разведки. Находясь на руководящей работе в органах ОГПУ, вы направляли работу контрразведывательного и иностранного отделов таким образом, чтобы максимально обеспечить интересы германского фашизма. Вы передали немцам часть нашей агентуры. Кроме того, вы передали нашим заклятым врагам, немецким фашистам, все имевшиеся в Вашем распоряжении данные о Красной Армии. Подтверждаете ли вы это?

— Да, подтверждаю.

Письма с того света

Весь протокол занимает двадцать семь страниц убористого текста, но даже из тех отрывков, которые я привел, видно, какой огромный ущерб нанес стране «немецкий шпион» Артузов. На первый взгляд трудно отличить правду от вымысла, ложь от истины, но белых ниток много, они видны, хотя заметить их нелегко. Ведь Артузов — мастер интриги, он разыгрывал и не такие спектакли, и его «правде» верили такие зубры, как Савинков, Рейли и многие другие.

Начнем с ситуации в Разведуправлении РККА, которое тогда возглавлял С. П. Урицкий. Еще в декабре 1936 года Артузов направил ему письмо, в котором поражался «странным, грубым и не принятым среди чекистов формам работы». В Разведупре стали нормой угрозы, вызовы для «надраивания», причем в присутствии подчиненных, то есть оперсостава. «Я вынужден напомнить слова т. Сталина, которые он счел нужным сказать мне, посылая в РУ, — пишет далее Артузов. — Еще при Ленине в нашей партии завелся порядок, в силу которого коммунист не должен отказываться работать на том посту, который ему предлагается».

Затем Артузов рассказывает еще об одном эпизоде, связанном со Сталиным. «На товарищеском ужине чекистов Сталин пил за здоровье каждого из нас в отдельности. Поднимая бокал за меня, он спросил: «Как поживают ваши «источники» — или как вы их называете — не дезинформируют они вас?»

Значит, Сталин хорошо знал Артузова, больше того, лично он рекомендовал Артура Христиановича на работу в Разведуправление — следовательно, у них были прямые контакты. Но Артузов ни разу не упомянул имя вождя на допросах, не сослался на его советы и его поддержку. Почему? Что за смертельная игра «да — нет не говорить, черное — белое не называть, имя Сталина не упоминать»? Кому подыгрывал Артузов? О чем шла речь на тех первичных допросах, протоколы которых отсутствуют в деле? Неужели Артузов не понимал, что арестовать его могли только с санкции самого высокого руководителя? Ведь задолго до ареста Артузов знал, что его, образно говоря, обложили флажками, что на него идет самая настоящая охота. Не случайно 12 апреля 1937 года он направил письмо Ежову, в котором возмущался арестом близких ему людей и секретных сотрудников — А. И. Гудзь, Г. С. Тылиса и М. Б. Бенедиктова: «Это — травля, которую «тихой сапой» ведет против меня т. Слуцкий. Прошу меня от этой беспринципной травли защитить».

Ежову он написал. Но почему не написал Сталину, пусть не как чекист, а как делегат XVII съезда ВКП(б)? А может быть, именно этот факт является ключом к разгадке всего дела? Ведь хорошо известно, что подавляющее большинство делегатов XVII съезда были либо уничтожены, либо сосланы на Колыму или в другие печально известные фабрики по превращению людей в лагерную пыль.

Еще и еще раз вынужден предположить, что между Артузовым, следователем и людьми, дававшими санкцию на арест, существовала какая-то тайная договоренность: ты скажешь это, а мы тебе поблажку — в том. Но поблажек не было и не могло быть! Артузов это понял, но слишком поздно.

Допрашивали, между прочим, не только его, но и близких ему людей. Таскали на Лубянку жен, сотрудников, просто знакомых — к сожалению, далеко не все выдержали испытание страхом за свою собственную жизнь. Нашлись люди, которые, видимо, сводя старые счеты, обливали Артура Христиановича грязью, припоминали ему и строительство дачи, и дружбу с людьми искусства, и посещения театров, кафе и ресторанов, словом, обычное меню завистников и лизоблюдов.

А вот женщины — женщины любили Артура Христиановича и были ему верны как в радости, так и в горе. Л. Д. Слугина, несмотря на намеки и подсказки политического характера, честно признала, что причиной развода стала другая женщина. Подтвердила она и то, что вплоть до ареста Артур Христианович часто бывал в ее доме, занимался с детьми и помогал материально. «Я знала Артура как человека, преданного советской власти, — заявила она, — и не знаю, почему его арестовали. А однажды я ехала в одной машине с Ф. Э. Дзержинским, и он говорил об Артузове как о хорошем работнике».

Не в строку эти слова, совсем не в строку, за них можно и поплатиться, но следователи пропустили их мимо ушей.

А вот Инна Михайловна действовала тоньше: она писала мужу, прекрасно понимая, что письма будут просматриваться на свет в буквальном и переносном смысле слова, поэтому среди щемящих душу признаний в любви и верности вставляла комплименты в адрес Ежова. Инны Михайловны давно нет — за верность и любовь ее отправили следом за мужем, но письма сохранились и тщательно подшиты в дело. Послушайте голос с того света — голос поруганной, растоптанной, но чистой и нежной любви.

«Мой любимый, ненаглядный Артуринька! Сегодня 10 дней (подумай, целых 10 дней), как случилось это несчастье, как наступила для меня сплошная ночь — ни солнышка, ни яркой зелени я не замечаю, и только когда идет дождь, становится как-то чуточку легче. Мой милый, все мои мысли с тобой! И только одно желание, чтобы ты был здоров, чтобы мужественно вынес все. Ведь я не верю, что они не разберутся. Возьму фотографию Ежова, смотрю на его такие прозрачные, чистые глаза и удивляюсь до бесконечности. Ну как он мог поверить, что ты мог сделать что-нибудь плохое? Ему бы надо было беречь тебя, ведь ты самое идеальное существо, лучший партиец, самый чистый, с кристальной душой человек, не сказавший за всю свою жизнь ни слова неправды… Я часто разговариваю с его карточкой, беру ее и говорю: «Ну что ты сделал? Зачем так поступил с лучшим из лучших? Скоро ли ты во всем разберешься и накажешь тех, кто этого действительно заслужил?»

Милый, милый Артурик, ты только крепись! Я верю, что скоро ты положишь свою усталую головку ко мне на грудь. Ведь тебя обидеть — все равно что ребенка маленького. Такие люди, как ты, родятся раз в 100 лет — тонкий ты и чуткий человек.

Маленький, как же ты без молока и воздуха? Ненаглядный! Милый ты мой, любимый, хоть бы мизинчиком тебя потрогать! А что самое тяжелое, так это ночь. Я так напугана этими ночными приходами, что от малейшего шороха прихожу в ужас — иногда мне кажется, что и за мной придут.

Знай, мой маленький, я всегда с тобой и люблю тебя всегда, всегда, каждую минуту!

23 мая».

А вот письмо от 25 мая.

«Артурик! Сегодня, проходя мимо внутренней тюрьмы и увидя кусочек крыши, той, под которой ты находишься, я почувствовала себя так плохо, меня охватил такой ужас, что стало по-настоящему дурно. Хотелось крикнуть, что я тут, что люблю тебя нежно, что волнуюсь за твое сердечко, за твое здоровье! Дают ли тебе молоко? Ведь там нет ни мыла, ни зубной щетки. Как меня терзает все это… Придется вновь повесить на стену фотографию Николая Ивановича Ежова».

Прошла полная кошмаров ночь, и Инна Михайловна снова берется за перо.

«Доброе утро, мой дорогой! Сейчас бегу на Кузнецкий. Интересно, возьмут все-таки для тебя деньги или нет?

А у меня к тебе большая, розовая нежность, вспоминаются твои добрые глазеночки и весь ты такой милый. Знаешь, я как-то сегодня успокоилась и решила всецело положиться на Николая Ивановича. Уж очень ты о нем много хорошего рассказывал, не могу забыть твоих чудных слов о нем, о твоей особенной нежности к этому хорошему товарищу. Лишь бы он сам все разобрал — уж он-то поймет, что ты опутан какой-то сволочью, в этом я не сомневаюсь. Если Николай Иванович сам разберется в этом деле, то все будет хорошо.

Люблю тебя крепко, мой милый, замечательный. Мечтаю о нашей встрече. Целую много раз твою головочку».

Не знаю, как вы, дорогие читатели, но я, прочитав эти письма, несколько дней не находил себе места. Что же это было за время?! Что за вурдалаки дорвались до власти?! Ну хорошо, допустим, что Артузова убрали за то, что слишком много знал. Но жена-то тут при чем?! Так нет же, им было мало Инны Михайловны. Уничтожив ее, взялись за родственников Артура Христиановича: в лагерях оказались две родные сестры, одна двоюродная, их мужья, брат. Расправившись с первым поколением, взялись за второе: одних племянников сгноили в тюрьмах и лагерях, других выгнали с работы и оставили без куска хлеба. Но самую иезуитскую подлость совершили по отношению к сыну. Когда взяли отца, Камилу было всего четырнадцать лет. Четыре года с изуверским садизмом ждали, когда он повзрослеет, и в 1941-м, даже не дождавшись совершеннолетия, Камила посадили. Пять лет оттрубил он в ГУЛАГе, чудом остался жив, но и после этого его не оставляли в покое — в Москву он вернулся лишь на склоне лет.