Голливуд - Чарлз Буковски

— А как она догадалась, что это Спаситель? — громко спросил я.

— Что там за тип? — послышался в ответ чей-то голос.

Бутылка моя на тот момент опустела. Я откупорил новую.

Тут третий персонаж завел свои историю. Костер все горел и горел. Хотя никто не подбрасывал в него поленьев. И никто эту компанию не беспокоил. Закончив рассказ, третий исповедующийся полез в прицеп и вытянул оттуда дорогущую гитару.

Я отхлебнул и передал бутылку Саре.

Парень подтянул колки и запел. Вполне правильно, поставленным голосом.

Пошла панорама: камера выхватывала то одно лицо, то другое. Все были зачарованы музыкой; кое-кто плакал, другие блаженно улыбались. Наконец песня кончилась, раздались жаркие сердечные аплодисменты.

— В жизни не видывал такой липы, — сказал я Саре.

А кино все не кончалось. Актеры по очереди рассказывали свои истории. На свет Божий было извлечено еще несколько дорогих гитар. Потом последовал грандиозный финал. Появилась ударная «звезда». Все лица обратились к нему. Наступила пауза. Тут он запел. Песню подхватила женщина. Подтянули другие. Слова, оказалось, всем известны. Вступили гитары. Зазвучал хор надежды и братства. Смолк. Кино кончилось. Зажегся свет. Пэт Селлерс поднялся на сцену. Зал зааплодировал.

Выглядел он ужасно. Лицо мертвое, глаза безжизненные. Он начал говорить.

— Я не пью уже пятьсот девяносто пять дней…

Взрыв аплодисментов.

Селлерс продолжал:

— Я излечиваюсь от алкоголизма… Мои друзья тоже излечиваются от алкоголизма.

— Пошли отсюда, — шепнул я Саре.

Мы прикончили бутылку. Поднялись и направились на выход, к машине.

— Черт, — сказал я, — а Джон где? Куда он делся?

— Он был в зале, — ответила Сара.

— Он, между прочим, хотел нас ввести в киношную элиту.

— Да, там прямо плюнуть некуда было — сплошные члены Академии.

Мы сели в машину и двинулись к шоссе.

Я пришел к выводу, что большинство тех, кто причисляет себя к алкашам, вовсе даже не алкаши. Чтобы сделаться заправским алкоголиком, требуется не меньше двух десятков лет. Я стал им на сорок пятом году жизни и еще ни разу об этом не пожалел.

Мы вырулили на шоссе и направились навстречу реальности.

А сценарий все-таки надо было писать. Я сидел у себя наверху наедине с 1ВМ. Сара была в спальне через стенку справа. Джон внизу смотрел телевизор.

А я, значит, сидел у себя. Бутылка уже наполовину опустела. Никогда еще я не испытывал таких трудностей, никогда не страдал от писательского запора. Это дело всегда давалось мне играючи. Я слушал радио, попивал себе, а слова сами ложились на бумагу.

Джон, конечно, прислушивался к стуку машинки. Так что приходилось хоть что-нибудь выстукивать. Я принялся за письмо приятелю, который преподавал английский в университете Кол на Лонг-Бич. Мы переписывались уже двадцать лет.

Я начал:

«Привет, Гарри!

Ты спрашиваешь, как дела? Совсем неплохо. Позавчера с бодуна поехал ко второму заезду, выиграл десятку. Я уже не заглядываю в «Бюллетень скачек». По моим наблюдениям, те, кто следует его советам, продуваются с гарантией. Я изобрел собственную систему, о которой, конечно, не стану распространяться. Знаешь, если у меня вконец разладится с писаниной, я, пожалуй, переключусь на тотализатор.

Я выработал свою систему благодаря познаниям в начальной военной подготовке, приобретенным в средней школе. Нам приходилось изучать такой кирпич — учебник по вооружению, там был раздел, посвященный артиллерии. Как сейчас помню, было это в 1936 году, задолго до изобретения радаров и прочих умных штук, с помощью которых можно все рассчитать, сидя за столом. Эта книжка вышла до начала эры IВМ, а может, впрочем, и позже, не уверен. Наш капитан, бывало, спрашивал: «Ларри, как по-твоему, сколько до неприятеля?»

— 625 ярдов, сэр.

— Майк?

— 400 ярдов, сэр.

— Барни?

— 100 ярдов, сэр.

— Слим?

— 800 ярдов, сэр.

— Билл?

— 300 ярдов.

Потом капитан складывал эти ярды и делил на число ответов. В данном случае конечный ответ был 445 ярдов. Ориентируясь на эту дистанцию, и вели условную бомбардировку, обеспечивающую разгром противника.

Спустя много лет на ипподроме меня вдруг осенило: отчего бы не применить свои познания в области артиллерии к лошадям? Эта система исправно мне послужила, но, как часто бывает, вмешался человеческий фактор: монотонность утомляет, и тогда начинаешь метаться из стороны в сторону. Мне обязательно нужно, чтобы под рукой было штук 25 разных систем, основанных на неординарных логиках. Я люблю свободу маневра.

Надеюсь, у тебя все в порядке и наши юные студентки не слишком тебя изнуряют, хотя, может быть, лучше надеяться на обратное.

Слушай, а правда, что Селин и Хемингуэй умерли в один день?

Надеюсь, у тебя все в порядке?..

Пусть они плачут,

твой — Генри Чинаски».

Я вытащил лист бумаги из машинки, сложил, надписал конверт, нашел марку. Ну вот, программа на вечер выполнена. Я допил бутылку, открыл другую и пошел вниз. Джон сидел перед выключенным телевизором. Я принес стаканы и сел рядом. Налил вина.

— Слышал, как ты стучал, — сказал Джон.

— Джон, я писал письмо.

— Письмо?

— Хлебни.

— Ладно.

Мы выпили по первой.

— Джон, ты мне заплатил за этот долбаный сценарий…

— Да, но…

— У меня не получается. Я торчу там, наверху, мучаюсь, а ты тут сидишь и прислушиваешься к стуку машинки. Это тяжко.

— Я мог бы уходить куда-нибудь по вечерам.

— Нет, лучше тебе совсем съехать. Я так не могу. Прости, старик, я свинья, я свиной потрох, но тебе надо подыскать другое место. Иначе я не смогу писать. Такой уж я слабак.

— Понимаю.

— Правда?

— Конечно. Я все равно собирался съезжать.

— Как?

— Франсуа возвращается. Покончил со своими делами во Франции. Мы хотим поселиться вместе. Я подыскиваю место. И, кажется, уже нашел. Просто не хотел говорить тебе раньше времени.

— А вы потянете?

— Деньги у нас есть. Мы объединяем капиталы.

— Может, тогда ты в самом деле простишь меня за то, что я чуть не вышвырнул тебя на улицу?..

— Пустяки. Ты избавил меня от необходимости извиняться за неожиданный отъезд.

— Надеюсь, ты не пытаешься обдурить старого пьяницу?

— Да нет же. Но все же скажи: ты написал хоть несколько строчек?

— Кое-что накорябал.

— Позволишь взглянуть?

— Конечно, дружок.

Я пошел наверх, взял несколько готовых страничек, принес в гостиную и положил на кофейный столик. Потом поднялся в спальню.

— Сара, идем праздновать!

— Что именно?

— Джон нас покидает. Я снова смогу работать!

— А ты его не обидел?

— Надеюсь, что нет. Просто возвращается Франсуа, они собираются снять квартиру на двоих. Мы спустились вниз. Сара принесла третий стакан. Джон углубился в чтение. Увидев меня, он расплылся в улыбке.

— Гениально, черт тебя подери! Я не сомневался, что у тебя получится!

— Ты ведь не станешь издеваться над старым пьяницей?

— Ни за что.

Сара подсела к нам, мы втроем мирно выпили.

Джон снова заговорил.

— Я звонил Франсуа через Веннера Зергога. Бедняга опять слетел с резьбы. В запое. Получил гонорар и запил. Старая история…

— Это ты о чем?

— Он большой артист, но как запьет — труба. Забывает текст и что ему делать в кадре. Делается совсем невменяемым. Сейчас то же самое.

— А что именно?

— Да как всегда. Сперва вроде все нормально. И вдруг он будто перестает понимать, что ему говорят. Я, например, говорю: «Пройди вот здесь и скажи то-то и то-то». А он не слушается. Идет не туда и несет околесицу. Я спрашиваю: «Почему ты меня не слушаешь?» Молчит. Однажды на съемках ушел с площадки, снял штаны и показал задницу. Трусов на нем не было.

— Черт подери, — сказал я.

— Или чепуху какую-то порет: «Следует ускорить естественный процесс умирания». Или: «Жизнь других ущемляет мою собственную».

— Похоже, с парнем совсем худо.

— Боюсь, что да.

Мы пили до самого утра, пока совсем не рассвело.

Проснулся я около полудня. Сошел вниз и стукнул в дверь Джона. Ответа не было. Я открыл дверь. Джона и след простыл. На столе белела записка:

«Дорогие Хэнк и Сара,

Огромное спасибо за выпивку и все прочее. Я чувствовал себя у вас как особо важная персона. Хэнк, твой сценарий оправдал все мои надежды. И даже превзошел. Прошу тебя, продолжай. Я позвоню вам и сообщу свой номер.

Сегодня замечательный день. День рождения Моцарта. Весь день будет звучать чудесная музыка. Ваш Джон».

От всех этих слов мне стало и гадко, и хорошо — впрочем, это мое почти всегдашнее состояние. Я поднялся наверх, пописал, вычистил зубы и лег под бочок к Саре.