Родовое проклятие - Ирина Щеглова

Он сидит напротив меня и старается, как будто невзначай коснуться моего колена. Я смеюсь. Это его возбуждает, он наклоняется и проводит ладонью по моей лодыжке.

– Вот-вот, ноги небритые, – пытаюсь отшутиться.

– Нет, нет, – шепчет Ер-Назар, – все очень хорошо, – он склоняется еще ниже и целует эту мою несчастную лодыжку, покрытую колючей, отрастающей щетиной.

– Так, телефон давай! – распаляется мой ухажер.

Я, наученная горьким опытом, уже давно не раздаю свой номер направо и налево. Отказ не пугает страстного кавалера.

– Надежда умирает последней, – говорит он мне, поднимается и выходит из купе.

В узком вагонном коридоре он норовит преградить мне путь, а сам, пока я пытаюсь проскользнуть мимо него, успевает дотянуться губами до моей шеи, щеки, уха. Если он ловит мою руку, то неизменно тянет ее к губам и начинает нацеловывать так, как показывают в фильмах про белогвардейских офицеров и их томных любовниц.

Интересно, как часто ему везет?

Его вторая жена ушла от своего мужа, хотя у них уже было двое детей. Дети остались у отца, они не знают своей матери, на ее имя был наложен запрет старшими родственниками.

– Она была худенькая и порхала, как птичка, как бабочка, в своей коротенькой юбочке и хвостик на затылке, – рассказывал Ер-Назар. – Я сделал из нее солидную женщину, – вздыхал он.

Обижаться на него невозможно, да и бесполезно, ругать и увещевать – тоже. Единственное, что остается – принимать его таким, каков он есть. Не будь таких, как он, где нам женщинам брать силы и уверенность в том, что мы – женщины…

В пять утра я не сплю, стою в коридоре и смотрю в окно; степь за окном превратилась из зелено-седой, ковыльной, в серо-коричневую. Бесконечный горизонт, бездонное небо, сопки, покрытые клочками колючей сухой травы.

По степи разбросаны норы сусликов, местная такая порода, их называют зурманами. Зурманы крупные, рыжие и глаза у них удивительные, миндалевидные, с такой поволокой печали, словно им всегда очень грустно, до слез. Они стоят столбиками и пересвистываются, наверное пересказывают друг другу новости и предупреждают об опасности.

Там в этой бесконечности бегут стада сайгаков, на которых регулярно устраивается «местное сафари». Когда несколько озверевших мужиков, набившись в УАЗики или «Нивы», преследуют несчастных животных, паля в них из разнокалиберных ружей, или ворованных автоматов.

Потом на дачах жарят шашлык из сайгачатины.

– Скольких же вы убили? – спрашиваю у соседа по даче, угощающего меня шашлыком.

– Не знаю, – он равнодушен.

– Но, я надеюсь, вы их хоть подобрали… Мясо все-таки, – я ищу оправдания его равнодушной жестокости.

– Не-а, куда столько. Мы и так уж холодильник забили до отказа, мать пельменей накрутила, котлет наделала, шашлык вот – три дня есть будем…

– Вы что же, бросаете туши в степи?

– Конечно, там подъест кто-нибудь. Корсаки, хорь, да мало ли…

Говорят, что природа мстит нам. Говорят, что у соседа по даче отец умер от болезни крови, которую он заполучил, охотясь на сайгаков. Есть такое место в степи – кладбище космических кораблей. Якобы там больше всего сайги. Она словно сбегается туда, убегает, заманивает… Там радиация, превышающая все допустимые пределы. Сначала умер его отец, потом мать, от той же болезни, теперь, говорят, пришла очередь детей.

А еще хвалились, что городишко, мол, прямо на уране стоит. И нам поэтому теперь ничто не грозит. Регулярное облучение в малых дозах – это как привыкание к яду. (Раньше детишек царских приучали, чтоб не травили завистники.) Говорят, даже академик какой-то приезжал, рассказывал, как нам всем повезло, мы теперь, как крысы, нам теперь атомная война ни по чем.

Подъезжаем.

На запасных путях товарняки с медной рудой, обогатительная фабрика, пригород, платформа вокзала.

Ер-Назар ловит меня в тамбуре, прижимается к спине и горячо шепчет в ухо:

– Едем обратно вместе! У меня следующий рейс через 15 дней. Я тебе билет возьму… Ты, знаешь что, ты позвони мне, скажи когда поедешь…

– Хорошо Ер-Назар. Извини, мне надо вещи взять.

– Успеем, никуда не денутся… И еще, послушай, я уверен, у нас с тобой получится! Мы похожи…

Прибыли.

Кажется, нас встречает весь город.

Сухой и холодный воздух; радостные, праздничные лица, крики, объятия; торговцы, на дощатых, наскоро сбитых прилавках…

Вот какие-то женщины помогают Дине спуститься со ступенек, наверное, сестры.

Вот Тамара машет пожилому мужчине, стоящему чуть в стороне, а ее дочь кричит «Дедушка!».

Мама бежит мне навстречу.

Я обнимаю выросшего сына, прижимаю его к себе, вдыхаю запах его волос. Когда он был маленький, он пах нежностью, именно нежностью, я это помню. Я пытаюсь сохранить в себе те, самые первые дни в его жизни; я не вижу, как он растет, и представляю его маленьким, вспоминаю его маленьким… Я никогда не плачу при нем, я делаю вид, что у нас все хорошо и правильно. Он тоже делает вид. Так надо.

Я посчитала, обратный билет мне надо взять на 25-е июня, чтобы не попасть со сменой Ер-Назара. Все-таки он меня достал. Мама сразу же обижается, ей хочется задержать меня подольше, хоть на пару дней.

– Подумаешь! Проводник! – возмущается мама, – Я помню, раньше пересадка была в Жарыке. Это когда мы с Андрюшкой в Ташкент ездили. Поезд в Жарыке ночью останавливался. Я проводника предупредила, мне еще билет компостировать, я с ребенком…. Остановились, а он спит. Я к нему в купе, ну и скандал там закатила, билет-то у него. В общем, потрясла его немножко, за грудки… вернулась за Андрюшкой, а он уже оделся, сидит, ждет меня. Ему тогда четыре года было, а время – три часа ночи. Я удивилась:

– Андрей, ты уже собрался?

– Ну да, я оделся, пока ты била проводника…

Мама смеется.

– Алжир помнишь?

10

Вот оно! Помню ли я Алжир… возможно. Это совсем другое место, далеко-далеко…

Тогда еще не было Андрюшки; а мои родители были моложе меня теперешней… Кстати, неплохо было бы вспомнить, что такое возраст… и почему, если исходить из предположения, что у всех людей он, возраст, разный… точнее: каждый человек бывает ребенком, потом подростком, молодым человеком, взрослым, пожилым, старым… Это еще не все, бывает ведь, что человек не доживает до старости, или до зрелости… Бывает, что он не доживает ни до чего! В любом случае – мы все здесь должны быть разного возраста. Наверное, так и есть, только почему-то кажется, что мы – одинаковые…

Нет, конечно, у нас разные воспоминания и, еще что-то… Только почему наши воспоминания отличаются лишь крохотными деталями. Вот, как если бы, один и тот же человек вспоминал одно и то же событие собственной жизни, но в разное время, или находясь в различных эмоциональных состояниях, попросту говоря, в разном настроении… А ведь есть еще то, что мы называем генетической памятью. И еще: памятью разных людей об одном и том же событии; в конце концов – память памяти! Чужие воспоминания, пропущенные через твою память…

Вот, сейчас дотронусь до руки рядом стоящего человека и спрошу, был ли он когда-нибудь в Алжире… И тогда…

Послышался деликатный стук у черного входа, и мама, думая, что местные дети принесли на продажу яйца, не спрашивая, открыла дверь.

Увидев молодого, незнакомого араба, мама не испугалась, она вообще, по-моему, ничего не боится.

– Кеске? – спросила она у пришельца.

Араб словно оцепенел, несколько секунд смотрел на нее полуоткрыв рот, затем вдруг очнулся и заговорил быстро-быстро, понизив голос до шепота. Во время своего монолога он все время указывал рукой куда-то за спину и тревожно озирался по сторонам.

– Ничего не понимаю, – сама себе сказала мама. – Кеске ву вуле? – еще раз раздельно произнесла она и перешла на русский, – Ты что, по-французски не понимаешь?

Араб в очередной раз испуганно оглянулся, с мольбой посмотрел на маму и тихо произнес:

– Же сви контрабандист…

Для убедительности он похлопал себя по большой, спортивной сумке, висевшей у него через плечо:

– Пур ву…

– А, так это ты, – мама с облегчением вздохнула, она была наслышана от старожилок о приходящем в поселок торговце. Она посторонилась, и мужчина прошмыгнул мимо нее в образовавшийся проем.

– Бонжур, – сказал он, увидев меня.

– Бонжур, – вежливо ответила я.

Мама указала арабу на табурет у кухонного стола, он робко присел на краешек, сумку поставил на колени, положил на нее худые, маленькие, как у женщины руки и принялся нас рассматривать. Глаза его, казавшиеся на узком темном лице особенно большими и яркими, перебегали с мамы на меня.

– Вотр фий? – спросил он у мамы.

– Да, да, дочка, Маша, Мария, – объяснила она.

– Мария, – произнес араб, растянув мое имя и сделав ударение на последнем слоге. Потом спохватился и представился:

– Азиз, – он приложил ладонь к груди.

– Азиз? – переспросила мама.

– Уи, уи! Сава бьен! – он обрадовался, – А ву?