Человек-змея - Крэг Клевенджер

— А ваша мать? — тактично понизив голос, допытывается Карлайл. «Доверься! Я понимаю тебя, как никто другой».

— После папиной смерти она как-то сникла, потеряла ко всему интерес, даже перестала донимать меня колледжем. А потом у неё случился инсульт.

— Она от него умерла?

— Угу. На похороны я летал в Орегон и провёл там примерно неделю, помогая Эмили разбирать вещи и готовить дом к продаже.

— А ваш отец не жаловался на головную боль?

— Да, в основном когда я был маленьким. Он пил какое-то лекарство; какое именно, не помню.

Ложь! Надеюсь, Карлайл не совсем чокнутый и при составлении отчёта не станет проверять историю болезни Карла Флетчера.

— Чем занимался ваш отец?

Джон Уинсент-старший пил, работал грузчиком, пил, водил грузовик, пил, перепродавал подержанные мотоциклы, пил, исчезал на несколько месяцев, а то и на год, пил… По словам мамы, он искал золото на Аляске. Обычная сказочка для детей, чтобы не стыдились своего папы. Конечно, он самый хороший! Регулярно звонит и посылает открытки.

— Он был окулистом, вроде неплохим. Помню, постоянно получал какие-то грамоты и премии за профессиональные успехи. А ещё папа занимался благотворительностью, «гуманист и филантроп» — вот как его называли в городе.

Папа был похож на джазового трубача Чета Бейкера на полпути от миловидного красавчика до скрюченного скелета, вколовшего себе лошадиную дозу героина. Джон Уинсент-старший к наркотикам не притрагивался, зато почти всё остальное перепробовал. Женщины, бильярд, мотоциклы, машины, драки с копами… Хотя от многолетнего пьянства болевой порог у него был что надо.

Губы изгибаются в улыбке: зачем эксперту правда, ещё расстроится.

— Что смешного? — удивляется Карлайл.

— Помню, в детстве в магазинах продавали игру: на экран телевизора накладывался пластиковый трафарет, чтобы можно было и раскрашивать, и мультфильмы смотреть. Сколько я ни просил, папа мне её не покупал, дескать, нечего глаза портить. Потом её сняли с производства, но я ещё долго на него дулся.

— Как думаете, наверное, он и ружье бы вам не купил! — улыбается Карлайл. Похоже, эксперт устал, но сейчас ему это на руку: я решу, что психиатр расслабился, и сболтну что-нибудь лишнее.

— Ни ружей, ни дротиков! — подыгрываю я.

Суть он ухватил: ностальгия и детские, давно пережитые обиды на родителей. Карлайл хочет сменить тему, что очень кстати: готовых «воспоминаний об отце» почти не осталось, а импровизирую я не всегда удачно.

Расслабленно вытягиваю ноги, начинаю говорить громче — пусть видит: я спокоен и ни о чём не тревожусь.

— Хорошо, перейдём к вашей маме. Она работала?

Мама была официанткой в кофейне и водила школьный автобус. Не пила — по крайней мере при нас с Шелли. Когда папа уезжал, она встречалась с посетителями кофейни. Даже малышом я понимал, что моя мама — красавица. Вечерами её частенько не было дома, особенно по выходным. Может, ей хотелось отвлечься от скуки или подзаработать на карманные расходы — точно не знаю. Как подумаю об этом, начинает болеть горло, поэтому лучше не думать.

Если папы не было дома, после школы я бежал в кофейню. Мама давала мне большой бутерброд с ветчиной, бутылку лимонада и сажала у дальнего конца стойки делать уроки или рисовать. Жирный, с вечной сигаретой в зубах администратор, имени которого я так и не запомнил, любил галстуки-боло и рубашки с перламутровыми пуговицами. Тёмные баки волосатыми Флоридами спускались на толстые щёки. Со мной он держался очень приветливо, маму никогда не ругал. Став постарше, я разобрался, что к чему. С работы её не увольняли, и с каждым днём она тащила из кофейни всё больше вкусностей для нас с Шелли.

Домашние задания я не делал никогда, даже ту малость, что задавали в начальных классах. Переворачивая детские салфетки, рисовал сложные лабиринты, многогранники или копировал бледные разводы шпона на барной стойке. На внешней стороне салфеток были картинки для раскрашивания или точки, которые предлагалось соединить, чтобы получилась машинка или цветок, но у меня они никакого интереса не вызывали.

Ещё я придумал игру: сидя по другую сторону стойки, наблюдал за официантками, которые подходили обсчитать заказ, заглядывал в их записи — цифры были вверх ногами, но меня это не смущало, — быстренько прикидывал в уме, а затем сверялся с кассовым аппаратом. Долго играть не получалось: подходила мама, ругала, что снова ловлю ворон, и совала под нос учебники.

— Отец зарабатывал достаточно, чтобы мама занималась домом и детьми, — усаживаясь поудобнее, объясняю я.

— Значит, вы с ней были близки? — Карлайл ёрзает вместе со мной. На самом деле он на секунду запаздывает, но думает, что я ничего не замечаю, думает, что у нас установилось доверие. Так и строчит в жёлтом блокноте, столбик сокращений аккуратной лентой ползёт к концу страницы: ПС, РГ, РН со стрелочками вверх, вниз, в сторону, крестики, простые и обведённые… Что-то из моих догадок подтверждается, что-то — нет. Поочерёдно двигаемся, буравим друг друга взглядом, потираем лоб, прочищаем горло — мы с Карлайлом будто бы танцуем, а я строчка за строчкой воссоздаю его записи. Хочу домой. Хочу к Кеаре. Хочу дорожку.

— Нет, не особо. Ещё ребёнком я мечтал выбраться из города, что и сделал вскоре после смерти отца. Мыс мамой поддерживали связь, но сблизиться так и не смогли.

— Помните последнюю встречу с отцом или мамой?

— Столько лет прошло… Отца я в последний раз видел утром перед уходом в школу, а маму — летом, когда приезжал в гости. Точную дату назвать не могу.

— А сестра? Её, кажется, Эмили зовут?

— У меня старший брат и сестра. Райан работает в банке на Западном побережье, Эмили так и живёт в Орегоне. У них с Джеффом недавно дочка родилась.

— Значит, вы самый младший из троих, верно?

— Да, самый младший.

Случается, что самолёт падает, а специалисты Федерального авиационного агентства не в состоянии идентифицировать останки. Сбой в работе двигателя на высоте полутора километров или падение четырёхсот тонн металла и мяса в воду со скоростью шестьсот километров в час сильно затрудняют сопоставление отпечатков пальцев и зубных слепков. А случается, что пассажиры сообщают о себе заведомо ложную информацию, тогда и родственников не найти, и опознавать не известно кого. Тайные любовники, отправившиеся в долгожданный отпуск, торговцы наркотиками, бегущие от тиранов-мужей жёны, федеральные свидетели гибнут между небом и землёй, недоумевая, почему не выпадает кислородная маска…

— Вы близки с братом и сестрой?

— Более или менее. Мы живём в разных штатах и после смерти мамы по праздникам не встречаемся. Так, созваниваемся время от времени. Когда Райан бывает в Лос-Анджелесе, ходим вместе в бар или на баскетбол, а у Эмили я в прошлом году встречал Рождество.

Брата у меня никогда не было, так что следует соблюдать крайнюю осторожность. С другой стороны, если Карлайл решит, что у меня «депрессия из-за нехватки общения» или «синдром заброшенного ребёнка», ничего хорошего не выйдет.

— Каким вы были в детстве?

Ну, слава Богу, на смерти родителей он останавливаться не собирается, хотя в отчёте обязательно упомянет. Переходим к следующему этапу: теперь Карлайл хочет узнать, не было ли у меня раньше проблем с психикой.

— В смысле?

— Ну, не было ли энуреза, нарушений сна или чего-нибудь экстраординарного?

— Нет, не припомню.

Ложь! Ходить я начал на год позже своих сверстников, а разговаривать — только в пять лет. Родители предполагали, что у меня задержка умственного развития, но из-за нехватки денег не могли обратиться к хорошему специалисту.

* * *

После римских цифр математика пошла как по маслу, только я этого не осознавал. Едва освоив сложение чисел от одного до десяти, я очень скоро мог складывать двух- и трёхзначные. То же самое с вычитанием, причём все подсчёты я производил в уме, не проговаривая вслух и ничего не записывая. Числа будто беседовали со мной на особом языке; но когда их заставляют записывать или показывать другим, они молчат. Задачи и примеры казались мне сборищем цифр-калек: с места на место переставили, руки-ноги вывернули, а спрашивается — зачем? Когда смотришь на сухое русло, без всякой воды ясно, в каком направлении текла река: изгибы, наклон и форма берегов сами всё расскажут. На уроках математики я чувствовал себя птицей, которую учат летать. Учительница объясняла правила сложения столбиком: единицы под единицами, десятки полдесятками, сотни под сотнями, а я недоумевал: разве это можно не понимать?

Однажды, отрешившись от происходящего в классе, я разглядывал квадратик линолеума цвета топлёного молока с тёмными пятнами и крапинками; очень практично: и грязи не видно, и почти не выгорает. Другие дети решали примеры, а я срисовывал орнамент линолеума, старательно выводя разводы тупым карандашом.