Тырновская царица - Эмилиян Станев

Он холодно улыбнулся, заметив, как на ее щеках вспыхнули два алых пятна, а лучистые глаза померкли…

— Я слыхала, ее называют Тырновской царицей. — Элеонора рассмеялась, и вновь на лице ее появилась улыбка, в которой теперь читалось уже презрение.

Эта барышня позволяет себе заглядывать в его интимную жизнь, изобличать во лжи, злорадствовать, ехидничать, да еще и допрашивать, предъявляя права, какие имела бы только, объяснись он ей в любви, будь она его невестой или женой. Впервые в его душе поднялась волна враждебности к этой Беатриче, которая своей девственной чистотой и влюбленностью посягает на его мужскую свободу.

— Я удовлетворил, насколько мог, ваше любопытство, мадмуазель См и лова. Вероятно, до вас дошли кое — какие сплетни относительно моей помощницы. Не станем более касаться подобных материй, — сказал он, пряча досаду под любезным, однако решительным тоном и устремив на девушку жесткий взгляд своих серых глаз.

— О да… Мне и без того пора. Родители ждут меня к обеду и, должно быть, беспокоятся.

Она посидела в кресле еще несколько секунд, неожиданно зарделась, поставила на стол недопитую чашку с чаем, поднялась и, не глядя на него, направилась к двери.

Он с испугом подумал, что сейчас она разрыдается. Вместо того, чтобы растрогать, эта мысль привела его в еще большую ярость. «Что делать? Не могу же я объясниться ей в любви! Это свяжет меня еще больше… Ничего, пусть уходит, потом успокоится…» — решил он. Помог ей надеть шубу и проводил до входной двери. Марина кликнула кучера.

— Я провожу вас домой.

— Нет, нет. Незачем. Здесь близко и время обедать.

Настаивать он не стал, усадил ее в коляску и дождался, когда она скроется из виду. Он испытывал облегчение, хоть и понимал, что она будет страдать и, возможно, разлюбит его. Но, в сущности, не так уж трудно будет, если понадобится, утешить и успокоить ее.

Он поднялся в кабинет, налил себе еще коньяку. Марина пришла убрать посуду.

— Ты знаешь эту барышню? — спросил он, барабаня пальцами по столу.

— Как не знать, чахоточная, купцова дочка, у него магазин большой на Ополченской, стеклянной посуды. Ясно дело, знаю. И купца знаю. Богачи.

Марина лукаво улыбнулась. Она обошла стол, и ее колено прикоснулась к его колену.

— Бедняжка, красивенькая из себя, но то ли проживет годика два-три, то ли нет. Уж не крутишь ли ты с ней любовь? Доктор, чай, понимаешь, что из этого может выйти…

— Выпей со мной коньяку, — предложил он, повеселев, и обнял ее за талию. — Марина, ты прелесть!

Она прибирала посуду, а он молча любовался ею. Марина улыбалась, и в ее веселых ясных глазах читалось желание приласкаться к нему.

— Накрывай на стол, будем обедать, — сказал он. Ему захотелось побыть одному.

Пока она спускалась по лестнице, доктору вспомнилось, как недавно ночью, лежа с ним рядом, довольная и счастливая, Марина упрекнула его в том, что он ничего не делает, чтобы ускорить ее развод. Она сказала тогда: «Тебе стоит только словечко замолвить, и в митрополии сразу послушаются». Он растолковал ей, что без согласия мужа развода не дадут, должно пройти три года, чтобы брак считался расторгнутым. Она помрачнела и неожиданно произнесла: «Чего бы тебе не взять меня в жены? Я из простых, но всему выучусь… По любви жить с тобой стала», — и тут же в испуге зажала себе рот рукой, словно сказала что-то постыдное. И поскольку он молчал, было слышно, как она прошептала: «Господи, рехнулась я!» и когда, пряча лицо, она прижималась к нему, он чувствовал соленый вкус ее слез. Его рука гладила ее плечи, и ему впервые пришло в голову, что с нею его жизнь будет легкой и счастливой. Он тогда подивился, что подобная мысль могла закрасться ему в голову, но сейчас вновь припомнилось все, о чем он размышлял той ночью: вполне вероятно, что Элеонора, если он на ней женится, все же умрет, и это поставит его в крайне неудобное положение — зять, живущий в доме тестя, неминуемо напряженные отношения, — ведь рано или поздно придется жениться вторично… И вряд ли будут дети, тогда как Марина родит ему здоровых, красивых детей. К этим соображениям добавлялось и то, что года через два-три он разбогатеет и получит возможность отстроить не только хороший собственный дом, но и частную лечебницу…

Он встал и подошел к окну. Шел снег с дождем, ветер кружил мокрые хлопья, пытался выбелить крыши, ставни и железные шторы на окнах закрытых лавок. Напротив в аптеке горел свет. Внизу Марина накрывала к обеду, стучала тарелками. «Похоже, что я на пути к тому, чтобы примириться и зажить той жизнью, какой живут все в этом городе», — мелькнуло в голове. Эта мысль возмутила его, однако строгая рассудительность, унаследованная им от предков, властно подсказывала, что это правда, и оттесняла образ больной Элеоноры. «Но возможно ли жениться на прислуге, жене слабоумного почтальона?» — спрашивал он себя, топчась у письменного стола и наливая себе очередную рюмку…

9

Он прекратил на несколько дней свои визиты к См иловым, потому что не мог забыть презрительной улыбки Элеоноры, ее внезапного ухода. Страсть к Марине разгорелась — он был пылок, как молодожен в медовый месяц, и Марина светилась от счастья. Но чем больше росло его влечение к ней, тем более расплывчатыми становились картины будущего, и образ супруги в них отсутствовал. Словно другое, скрытое в нем существо внушало ему, что намерения устроить свою жизнь на европейский лад неосуществимы, и впервые с тех пор, как он вернулся из — за границы, он ощутил неуверенность в своих силах, усомнился в себе. Он не сумел бы сказать, хорош он или дурен, справедлив или нет, действительно ли верит в то, чему его научила Европа, или же это самообман. Все эти дни его неотступно преследовал образ отца — угрюмого, жестокого тырновского обывателя, чьи сбережения он промотал за свои восемь студенческих лет. Мысль об отце не выходила из головы, вызывая в докторе и чувство близости с ним, и неприязнь. Подавленному настроению немало способствовали ссоры с матерью, врывавшейся к нему с упреками, что он не уделяет ей внимания, а также постоянные неприятности в больнице и вечная грязь в городе. Частенько искушало его желание взять отпуск и поехать повидать своих французских приятелей. Это подняло бы настроение, укрепило бы его в прежних намерениях, однако об отпуске не могло быть и речи — служба в больнице и частный прием не позволяли ему оставить город.

Пытаясь найти выход из этого положения и коря себя, он возобновил визиты к См иловым в надежде восстановить душевное равновесие.

Элеонора встретила его так, будто ровно ничего не произошло, но в ее глазах он видел иронию и кокетство. Ему попеняли за то, что он их забыл, и визит прошел, как обычно. Но позже, по дороге в «Турин», в докторе родилось желание наказать эту недужную девицу, вообразившую о себе бог весть что. В последующие дни он тонко шутил, заставляя Элеонору краснеть, ронял двусмысленные намеки, бросал на нее влюбленные взгляды и тем распалял в ней надежды. Он знал, что эти надежды подогреваются и ее родителями. Игра мало-помалу приобрела рискованный характер, и доктору стало ясно, что пора положить ей конец.

По его совету Смиловы еще в середине апреля переселились в свою виллу на виноградниках. Каждое утро извозчик доставлял господина Смилова в магазин вместе со служанкой, которая отправлялась на базар за провизией. День стал долгим, и под вечер у доктора могло бы выкроиться несколько свободных часов для Смиловых, но он откладывал свой визит, дабы продемонстрировать свою занятость и вместе с тем свободу человека с определенным положением в обществе. А в дни визитов, чтобы не оставаться с Элеонорой наедине, он захватывал из города ее отца, приезжал затемно и вежливо отклонял приглашение поужинать. При этом он делал вид, будто не замечает в глазах девушки недоумения и просьбы остаться. В мае снова появился кашель, подскочила температура, и доктор Старирадев окончательно убедился в том, что ему не следует питать никаких надежд. Он все реже навещал См иловых и, уезжая от них, уносил в памяти затаенный голубоватый огонь в глазах больной девушки и раскаивался, что поддался оскорбленному самолюбию.

Как-то вечером, когда сквозь ветви старых вязов уже алел закат, он приехал на виллу Смиловых. Над темнеющими лугами носились майские жуки, пели зяблики, расцветшие кусты шиповника перед виллой белели нежными облачками меж тяжелых кистей сирени. Когда он вышел из коляски, его поразила тишина в доме, где на стеклах окон печально догорали отблески вечерней зари. Никто не вышел ему навстречу, и среди великолепия предвечерних майских часов он почувствовал себя незваным гостем. Он постучал набалдашником трости в дверь, подождал несколько секунд и собрался уже уходить, как услыхал за своей спиной шаги и увидел служанку.