Подруги - Фэй Уэлдон

А вот свою дочь Марджори Дик почти не знает. Сперва она жила под опекой няни, потом уехала в школу. Он говорит себе, что с нею все обойдется. Обидно, что дурнушка, жаль девочку, но его жизнь отныне — это армия. С Гитлером он способен воевать. С Элен — нет.

Что касается Элен, она просто понять не может, за какие провинности в чудесные, развеселые бездетные годы ее замужества ей после досталась в дочери Марджори. Уродина и подлиза, чье рождение стоило Элен мужа.

И вот маленькая Марджори, потерянная, никому не нужная, сидит с табличкой на шее, смотрит, как надежно лежит в руке Гвинет Хлоина ручка в белой перчатке, и, не выдержав, плачет. Хлоя, которой хочется для верности табличку на шею, как у других, не выдерживает гама, вони от рвоты и нечистот и тоже плачет.

Гвинет тоже не может сдержать слез. Она вынимает из кармана белоснежный носовой платок, прикладывает к лицу дочки, потом к своему, потом заодно и к Марджориному, раз уж ему случилось очутиться рядом.

Так прибывает поезд в Алден. Ему полагалось бы, как мы знаем, проехать дальше, в Эгден, — в Алдене должен был сделать остановку лишь дополнительный поезд, с платформы № 6,— но машинист был невнимателен, читая путевой лист.

12

На платформе комиссию по встрече эвакуированных возглавляет отец Грейс, Эдвин. Плотный, лысый, с истошным смехом и, как принято было выражаться, бравой военной выправкой. Иными словами, привычкой стоять, неестественно выпятив грудь и вздернув подбородок. Так же браво, грудь колесом, весь подтянутый, собранный, без единого признака малодушия или горечи, подставлял он руку под трость, которой его наказывал отец, когда он приносил из школы плохие отметки — а приносил он их постоянно; с этой же горделивой выправкой он принимал в дальнейшей жизни воинские награды и с нею же стоял перед военным трибуналом, когда его увольняли из армии, без которой он не мыслил себе существования. Стоять в такой неестественной позе человеку вредно, и у Эдвина часто болит спина.

Эдвину скоро пятьдесят, и он считает, что недурно освоился с гражданской жизнью, хоть и поныне, через пятнадцать лет, ему порой дико бывает просыпаться в ситцевом уюте, под журчание женских голосов, а не топот сапог, лязг оружия и рык команды. Тогда он подолгу лежит в постели, охваченный отчаянием, и призывает смерть, а Эстер внизу все неистовей гремит посудой, напоминая о завтраке. Глаза у него воспаленные, близко посаженные на узком лице, под нависшими веками. Нос — тонкий и длинный, усы рыжеватой щетинистой полосой перерезают лицо и поникают вниз, скрывая чуткий рот.

Он — занятой человек, хотя нигде не работает. Пусть его выгнали из армии — а в деревне знают об этом, — но дворянином он остался, а это налагает обязательства. Выставки цветов, деревенские праздники, служение обществу, принципы, излагаемые в местном трактире. Бесконечные поездки в Лондон на переговоры с юристами, препятствующими ему в получении наследства. Тревоги о судьбе опрометчиво вложенного капитала, забота о том, чтобы ни крошки от него не отломилось на прожитие, вопреки мотовке (как он считает) жене. Да еще справляйся с собственными сильнейшими приступами беспокойства и тоски. Да теперь еще сколачивай отряды местной обороны. Да каждый вечер наведывайся в «Розу и корону» — там от восьми тридцати до закрытия король общается с пародом. Пить он, как и подобает джентльмену, умеет. По крайней мере так считает он сам.

Его жена имеет основания считать иначе, но помалкивает. Грейс у Эдвина одна. Муж и жена в равной мере огорчены тем, что у них нет других детей, но откуда им взяться, когда интимные отношения между супругами вот уже который год как зашли в тупик?

Что до Грейс, она стоит на платформе в самом скверном расположении духа.

13

У Грейс нет ни малейшего желания жить под одной крышей с какими-то эвакуированными. Она негодует, что отец так безропотно покорился предписаниям, принуждающим ее к этому. Притом она мечтала, что, когда ей исполнится двенадцать, ее пошлют в пансион, а теперь, когда грянула война и что-то не похоже, чтобы отец заполучил когда-нибудь пресловутое наследство, и акции, которые он держит, падают день ото дня, ее, видно, уже не отпустят из дому.

К тому же, если придется ходить в деревенскую школу — а похоже, придется, — ее наверняка ждет там глубокое унижение. Она не переоценивает свои способности к наукам, вполне резонно, и подозревает, что чумазая голытьба может свободно обставить ее по письму и арифметике.

Грейс — тоненькая, красивая, надменная девочка с точеным скуластым личиком, зеленоглазая, с шелковистыми рыжими волосами и нередкой при таких волосах матово-молочной кожей. Она ни в мать, ни в отца. Когда ей действуют на нервы, она хамит, когда в чем-нибудь перечат — закусывает удила, а сколько она себя помнит, ей вечно действуют на нервы и перечат.

Вот какой разговор происходит в то утро в «Тополях», за завтраком, приготовленным любящими, но неумелыми руками Эстер Сонгфорд, матери Грейс и супруги Эдвина. Эстер подает овсянку, яичницу с ветчиной, почки, гренки, грибы — пережарены, правда, но по крайней мере свежие, она собрала их, встав спозаранку, — и джексоновский «утренний» чай.

Карточную систему, понятно, ощущают на себе до поры до времени только в среде городских пролетариев. На гастрономических привычках имущего сословия она еще не сказалась. Война на страницах газет — не та сила, которая способна подорвать извечную услужливость бакалейщиков. В недалеком будущем настоящая война сделает из них всесильных тиранов, которые будут только рады возможности сквитаться с теми, кто еще недавно кичливо и мелочно тиранил их самих. А пока обстановку за завтраком в «Тополях» портит не столько нехватка продуктов, сколько избыток раздражительности. Грейс сидит, красная от злости.

Эдвин. Не дуйся, Грейс. Мы примем к себе эвакуированного, и точка. Надо подавать пример другим.

Эстер. Она не дуется, Эдвин. Притихла немножко, вот и все. Не кричи на нее, будь добр. Грейс, душенька, ешь овсянку и не серди отца.

Грейс. Она подгорела.

Эстер. Самую малость, душенька.

Эдвин (глумливо). Как говорится, сущее объедение, но местами.

Эстер. Боюсь, все дело в кастрюлях, Эдвин. Они истерлись почти до дыр. Право, пора их заменить. Мне стыдно давать миссис Довер их чистить.

Новые кастрюли Эстер выпрашивает у мужа битых семь лет — тщетно. Эдвин ведет строжайший счет каждому грошу, отпущенному на хозяйство. Не столько из скупости, сколько из опасения внезапно впасть в нужду, ибо живет в вечном страхе, что не сегодня завтра и его пенсию, и доходы с капитала, и недвижимость сметет с лица земли катастрофа — война, государственный переворот, стихийное бедствие. Он боится рабочего класса, ему мерещится, как под дверь, за которой укрылась Привилегия, просачиваются, точно в паводок, зловещие воды социализма.

И когда, помахивая терновой тросточкой — типичный здравомыслящий англичанин с головы до пят, — Эдвин прогуливается по сельским тропинкам, то не подумайте, будто он подставляет лицо благодетельному солнышку, нет — он принюхивается, нет ли в воздухе первых признаков вражеских отравляющих веществ, коим предстоит с минуты на минуту окутать Британские острова.

Эдвин. У худого столяра, Эстер, всегда рубанок виноват. Ни о каких новых кастрюлях в настоящее время, естественно, не может быть и речи. Идет война. Металл нужен для оружия. Я просто удивлен, что ты заводишь такие разговоры, где твой патриотизм?

Эстер. Ох, правда. Мне и в голову не пришло. Прости, пожалуйста. Давай сюда овсянку, Грейс, я сама ее съем.

Грейс, не говоря спасибо, отодвигает от себя тарелку. Матери, по ее мнению, для того и созданы, чтобы подбирать отбросы, поглощать свидетельства своей кулинарной несостоятельности.

Грейс. Мне? Жить вместе с каким-нибудь уличным сопляком из Ист-Энда? Молли (подруга) говорит, что тетка пустила к себе эвакуированных, так они навезли полно блох, гнид, делают в постель, спят прямо в белье и плохо пахнут. Пап, ни в коем случае. Только не в моем доме.

Эстер. В нашем, Грейс. Ничего, справимся как-нибудь. Подумай, сколькому ты их можешь научить. Надо делиться тем хорошим, что тебе досталось. Бедняжечки, одни, без матерей. Многие даже ни разу в жизни не видели овцу или корову, и уж подавно — деревенскую усадьбу. Папа совершенно прав. Все мы, Грейс, душенька, должны сплотиться воедино, и дети тоже.

Грейс. Зачем?

Эстер. Иначе нам не победить мистера Гитлера.

Грейс. Тогда пусть лучше он нас победит.

Не чересчур ли далеко она зашла? Да, чересчур.

Эдвин. А ну-ка ступай к себе в комнату, Грейс.